Я плут, и я в блеске: колонка Александра Добровинского

– А почему ты не вызываешь этого свидетеля? – ребенок, подрабатывающий у меня помощником, время от времени задавал умные вопросы.

– Я не уверен, дорогая, что он скажет правду. По тем или иным причинам. Он может бояться ответственности, может пошутить, может преследовать свои интересы. Да мало ли что? У меня таких примеров полно. Рассказать? Расскажу.

Сумерки декабря мне всегда были симпатичны. Такое впечатление, что это ежедневная подготовка к Новому году. С чувством повышенной расслабленности я приехал домой и приготовился к встрече с любимой. Она возвращалась поздно вечером, ночной ступой из очередной командировки. К приезду мамы с дачи привезли четырехлетнюю детю, и в настоящий момент няня, очень напоминающая кота-мышелова, впихивала в несчастный детский ротик ложку за ложкой какой-то полезной мерзости. Мы договорились с мышеловкой, что она уложит ребенка спать и уберется наконец из нашей жизни до завтрашнего утра.

Надо сказать, что любимая меняла нянь очень часто. В каждой был какой-то свой изъян, хотя для меня у них был один общий. Они все были чудовищно страшны. Когда я спросил, по какому признаку идет отбор монстров, любимая мне ответила как-то коротко: «Потому что нечего».

«Вот объяснила, и сразу стало все ясно», – подумал я и больше вопросов не задавал.

Дети, няни, подгузники и все остальное не было моей епархией.

Нынешняя няня рассказала мне, что переехала в Москву из Калуги в восемьдесят восьмом году. Это был тот год, когда из столицы ушли тараканы. Очевидно, увидев нашу будущую гувернантку, насекомые испугались и срочно эмигрировали. Кроме того что ее боялись тараканы, она была еще и шепелявая.

Уложив ребенка и сказав ему на своем японском «истобани сука», что в переводе должно было обозначать «и чтобы ни звука», мисс «Ужас Калуги» покинула вверенный ей объект. Ребенок, естественно, не заснул и приперся ко мне в спальню. Я только что вышел из ванной, где после душа нанес на свое атлетическое тело жирный увлажнительный крем, и, положив живот набок, с удовольствием предался играм с наследницей.

После высокоинтеллектуальной «терпи щекотку» мы поиграли в снежки моими носками, покидались немного подушками, прошли через экзекуцию «Папа, дыши ушами» (это когда две детские лапы затыкают тебе обе ноздри и рот), и наконец я услышал деловое предложение про карнавал. Звучало заманчиво, так как я намеревался переодеться в спящего под одеялом ежика, а до того момента лежал на разбросанной кровати, одетый исключительно в боксеры и нанесенный на меня крем. Из-за избытка движений по защите глаз, ушей и ноздрей от резких поворотов и дерзновений ребенка крем никак не хотел высыхать, перемешиваясь с вынужденным потоотделением.

И вот тут я допустил первую, но очень серьезную стратегическую ошибку. Дело в том, что я не спросил у маленькой оторвы правила игры в карнавал.

Дите попросило меня закрыть глаза и не открывать их до приказа. Это было самое легкое во всех сегодняшних олимпийских играх. Я опустил веки и стал быстро покидать реальность. Очень хотелось спать.

Крик «Папа, смотри!» вывел меня из транса. Жаль, мне так хотелось в нем еще какое-то время побыть. Но когда я приоткрыл веки, все стало вокруг жутко больно.

До сих пор никто в семье не сознается, какой идиот купил эти блестки. Знаете, такие миллиметровые гадкие блесточки, которые нельзя оторвать от тела никакой силой. Так вот, чудовищное количество этой заразы было выпущено ребенком в воздух прямо надо мной. Совершенно обалдевший, я лежал на супружеской кровати в позе «навзничь с открытым ротом». Именно «ротом», так как «ртом» эту часть тела назвать уже было нельзя – в ней гнездились миллиарды блестящих тварей. Они же жили и, надо полагать, прекрасно себя чувствовали у меня в волосах, глазах и на всей кровати. Испустив душераздирающий крик газели, которую лишает невинности пара слонов, я помчался в ванную выплевывать праздник из «рота».

Мало этого. В тот памятный для меня момент радостный игры с ребенком я раз и навсегда осознал отличие моих любимых трусов-боксеров от презерватива, скафандра или чего-нибудь еще герметичного. В боксерах была огромная дырка (предвиденная дизайнером надобность), и туда, как в воронку, просочились тысячи блестящих гадостей.

В четыре года ребенок и будущий студент юрфака быстро сообразил, что хоть до 116-й статьи Уголовного кодекса (легкие побои) дело и не дойдет, но, будучи в глубоком психологическом шоке (состоянии аффекта), даже такой золотой папа, как ее, способен на многое. Поэтому, пожелав мне спокойной ночи, будущий адвокат удалилась в детскую.

Минут сорок я отхаркивался блестками, напоминая самому себе Змея Горыныча с одной головой. Блестки вылезали из разных мест с трудом и нехотя. Постепенно эмпирическим путем я пришел к следующим выводам. Во-первых, следует разжевать много жвачки – это очистит рот. Во-вторых, надо себя пропылесосить, так как залегание в душ будет обозначать приклеивание на себя блеска куртизанок на всю оставшуюся до приезда любимой жизнь. После чего она (эта жизнь) резко оборвется.

Найденный блок жвачки немного облегчил мою участь. Правда, с зубов мелкие твари никак слезать не хотели. А вот с пылесосанием собственного тела дела складывались совсем плохо. Мешал волосяной покров и феноменальная липучесть блесток, легших на жирный крем. Если грудь и плечи я кое-как из себя высосал, то в особо выдающихся местах самому себе сосать не хотелось: было страшно и больно одновременно. Это вдобавок к тому, что в этих местах блестки жутко кололись, вызывая почесывание и раздражение.

В зеркале отражались остатки лощеного адвоката, напоминающие мятую, хлопнутую, но еще сверкающую блестками елочную хлопушку.

Я сменил пылесос на фен. Теперь многострадальная мужская гордость развевалась, как штандарт на английской королевской яхте «Принц Уэльский». Горячий воздух из фена норовил штандарт еще и как следует прожарить.

Одной рукой я орудовал феном вокруг моей оси, а другой пылесосил горящую всеми мыслимыми цветами блесток супружескую кровать.

Это была колоссальная стратегическая ошибка номер два. Естественней было бы оставить все как есть и объяснить незамысловатой шуткой ребенка. Но у голого мужчины с радужными переливами и чесоткой во всех местах думать о последствиях не было времени.

Постепенно эмпирическим путем я пришел к выводу, что надо себя пропылесосить.

В конце концов мои силы и терпение подошли к концу, и я выбрал пораженческий путь – сменил простыни.

Около двенадцати ночи я упал в кровать и закрыл глаза. Через какое-то время в постель деликатно юркнула любимая.

Утром ее деликатность исчезла.

– Саша, что это? Почему у нас поблескивает кровать и ты сам? Не думаешь, что тебе надо что-то мне рассказать?

Я начал рассказывать. Любимая молчала. Я углубился в детали, показывая руками, как дул феном и сосал пылесосом. Напротив меня кроме сверкающих недобрых глаз появились еще и сжатые челюсти.

Пришлось будить спящее алиби.

Ребенок даже спросонья быстро въехал в ситуацию. Понимая, что папа рано или поздно все простит, а вот от мамы к Новому году можно получить непредвиденные наказания, маленький предатель посмотрел на меня честными глазами и застенчиво сказал: – Пап, ты чего? Какие блестки?

Изверга накормили, и очередной монстр увел дочку гулять. Тишина в морге после отбоя – просто дискотека восьмидесятых по сравнению со звуками в квартире в то утро.

Ситуацию спасла горничная, которая обнаружила часть моей вчерашней уборки. Я, по свойственной мужчинам привычке, половину неимоверного количества блесток загнал под ковер, откуда они и были выметены украинско-подданным веником.

Вернувшись с гулянья и не взяв 51-ю статью Конституции (право не свидетельствовать против самого себя и своих близких), но хорошо зная Конвенцию ООН от 1984 года, запрещающую применение угроз и пыток, четырехлетний ребенок во всем сознался сам. Любимая заявила, что на этот раз меня прощает, хотя сказать, за что, все равно не согласилась. Под «сам придумай, за что» я ушел на работу.

История с блестками перешла в сборник семейных легенд. Правда, без продолжения, которое случилось через несколько дней, когда я по делам собрался в Женеву.

– Пошли в ночной клуб, – предложил Миша, когда все переговоры и ужин закончились.

Бывший алюминиевый король России Михаил Черной и его финансист из Ливана Джозеф маялись по банковским делам в столице победившей тоски уже третий день. Но я прилетел в Женеву из Москвы рано утром, отработал двенадцать часов и плейбойские настроения в этот момент не разделял. Прожив в этом городе много лет, я хорошо знал, что местные развлечения сведены на уровень ночной жизни Нижнего Тагила середины семидесятых. Кроме того, после ужина я хотел спать и совершенно не хотел никуда идти.

Поначалу я отнекивался как мог. Но командированные так настаивали на блуде, что пришлось пойти на хитрость.

– Я предлагаю честный вариант, – сказал адвокат. – Сейчас каждый звонит своей половине, и тот, у кого она дома, имеет выбор: идти или не идти.

После недолгих размышлений все согласились. Это был сильный ход. Перед загулом каждый супруг должен проверить, все ли в порядке у него дома. И подать в эфир собственный успокоительный голос – мол, я в отеле, иду спать, не беспокойся, устал и телефон выключаю. Половина двенадцатого по европейскому времени означает час тридцать ночи в Москве – моя в это время точно дома. Свой риск от похода в ночной клуб с местными шлюхами я оценил в ноль целых фиг десятых хоть по Цельсию, хоть по Фаренгейту.

Первым, улыбаясь, набрал свою супругу в Израиле Миша.

Даже нам из трубки были слышны музыка, смех и шум совсем не детской комнаты.

– Ты где? – голосом Марка Крысобоя из бессмертного романа Булгакова спросил алюминиевый король.

Быстрый допрос показал, что жене без Михаила стало скучно и она пошла к соседке «посидеть и поболтать о том о сем». Правда, соседка жила километров за сорок от Мишиного дома, но Израиль – страна маленькая. Все там в той или иной степени соседи.

Давясь от смеха, Джозеф набирал Бейрут. Телефон гавкнул что-то автоматом, и финансист, объяснив, что его жена уже давно спит, набрал домашний. К телефону подошла дочь и рассказала папе, что у мамы сегодня традиционный сбор выпускников университета и она будет поздно.

От смеха у меня заболели скулы. Конвульсирующей рукой я позвонил на мобильный любимой. Неожиданно к телефону подошла гостившая у нас теща.

– Сашуля! Как дела? Очень рада тебя слышать. Как дела? Поспал в самолете? И вообще, что нового?

Я немного удивился такой постановке вопроса, ибо еще утром мы завтракали вместе на кухне.

– А в Москве все вроде нормально. Дети спят. Снег идти перестал. Пробки целый день были в городе ужасные. Концерт вот хороший по телевизору посмотрела. Ты не удивляйся, что я подошла, – твоя жена случайно звонки перевела на домашний. Как там Миша?

– А где она? – спросил я Нелю несвойственным мне придушенным фальцетом.

– Ты будешь смеяться, но ее нет дома. Позвонил какой-то старинный школьный приятель и попросил срочно вылечить зуб некоему министру из Татарстана, от которого зависит подписание огромного проекта. Ну ты же знаешь мою дочь и клятву Гиппократа. Она встала и куда-то срочно умотала. Профессиональный долг превыше всего. Ей что-нибудь передать?

Миша корячился от смеха на диване, Джозеф лежал под столом. Мне казалось, что надо мной смеются чайники, занавески на окнах и официанты. Не говоря уже о коврах.

– Нелечка, передай ей, что я поехал в суд, – пришлось ответить в создавшейся ситуации.

– Как это в суд? В два часа ночи?

– Профессиональный долг, дорогая, превыше всего, – повторив фразу дня, я разъединился.

Освоив основную порцию издевательств от своих друзей, я никуда не пошел и плюхнулся в швейцарскую прохладную кровать. Однако это было еще не все. В шесть утра меня разбудила теща с ценнейшим сообщением, что ее дочь кончит через полчаса и меня наберет сама. Я порадовался за ее дочь и отключил телефон. Вечером следующего дня улетел в Москву.

Перед загулом каждый супруг должен проверить, все ли в порядке у него дома.

Теперь объяснения слушал я. Как полагается, молча, с каменным лицом «Мыслителя» Родена, только в одежде.

– Это Леня, знаешь, такой толстенький, я с ним училась в школе в Германии. Так вот, он мне позвонил и умолял помочь вылечить какого-то татарского министра с флюсом, потому что доверить никому больше ни флюс, ни министра он не может. А я же уже давно не работаю. Мы начали искать кабинет, в котором я могла бы что-нибудь сделать, и обзванивали всех знакомых. Ничего не выходило. Наконец кто-то сказал, что у Левы в кабинете идет ремонт и маляры там красят коридор всю ночь. Пока мы приехали туда, пока уговорили маляров нас впустить, время было уже к четырем утра. Так надо же такому несчастью – никто из нас, включая министра с флюсом, не мог найти, где включается электричество. Решили позвонить хозяину. Позвонили. Жена сказала, что он у себя на работе в кабинете на ночном дежурстве. Представляешь? А мы как раз у него в кабинете. Смешно? Начали искать сами. Нашли наконец. Ну пока анестезия, туда-сюда. Потом уставшие поехали в «Пушкинъ» на час. Ты мне не веришь?! Да как ты смеешь – мне не верить! Спроси у Лени. Тебе нужен скандал и поэтому ты молчишь? У тебя кто-то есть. Это не вопрос. Нет, это вопрос. А меня предупреждали, что ты такой... Как можно меня так обмалчивать? И за что?! За то, что я работала всю ночь? Да как тебе не стыдно?!

Мне было стыдно, но не очень. Я домолчал до семи часов вечера, просто так, из интереса, и тогда любимая неожиданно пригласила меня в модный тогда ресторан «Марио». Как оказалось, она вспомнила, что друг детства планировал поужинать там в тот день.

– Вот, Леня, скажи моему мужу, что я всю ночь лечила зубы твоему министру. Вот скажи, скажи прямо сейчас, а то он мне не верит и все время молчит. И ничего не спрашивает! – выпалила любимая, когда в дверях появился известный берлинский бизнесмен.

Легкая улыбка бундеса прошла для любимой незамеченной.

– Послушай, дорогуша! Саша – мой товарищ. Я тебя прошу, не впутывай меня в ваши разборки и истории. Не знаю никакого министра, – довольный содеянным, Леня хрюкнул и испарился в туманном от спагетти и ризотто зале.

То, что любимая сказала ему вслед, принял на себя пробегавший официант. Он поежился и за весь вечер к нашему столику больше не подошел ни разу.

– Теперь понятно? Вот почему я не уверен в этом свидетеле. Он может все отрицать. А почему, никому не известно.

– Понятно, папа. Но у меня еще один вопрос. Можно?

Я кивнул.

– Пап, а ты действительно в Женеве никуда ночью не пошел?

Не ожидая такой постановки вопроса, я поперхнулся. Женская солидарность. Смешно. Она проявляется, только когда мужчину делить не получается или не стоит. Это был как раз тот случай.

Фото: АРХИВ TATLER/ ИЛЛЮСТРАЦИЯ: ЕКАТЕРИНА МАТВЕЕВА