Самолет тряхнуло еще раз, и, занервничав, Толик Кацман начал интенсивно икать.
– Ик – это заблудившийся пук, – порадовал он меня одесским афоризмом из пятого класса школы недалеко от Привоза.
Толик гордился тем, что окончил это очень среднее учебное заведение на все пятерки. Однако сведущие люди знали, что у папы был страстно-тяжелый роман с директором школы Цилей Романовной, которая гордо, прилюдно обволакивала на пляже Кацмана-старшего своими ста тридцатью килограммами красоты и таким образом за что-то мстила маме придурка. Мама в долгу не оставалась.
Шутку про ик я слышал часто. Каждый раз, когда происходит очередной выпуск Толика из тюрьмы, он ее вспоминает. В этот раз китч на Земле обетованной был недолгим. Израильтяне без экспертизы поняли, что Толик перешел на новую шкалу: быть среди евреев-тысячников (один идиот на тысячу умных) ему стало скучно. Он пошел еще дальше и стал редким идиотом-миллионщиком. Кнессет должен бы внести Кацмана в Красную книгу как исчезающего представителя еврейской фауны. Идиоты среди евреев редки. Их надо беречь. Чтобы все знали, что и у нас они есть. Лично я это уже сделал: Толя мне друг детства, а их с годами больше не становится.
Мы летели с тель-авивской свадьбы, на которой всемирно известный торговец антикварным фуфлом Анатоль Кацман подарил молодым ворованного Клевера. Это был широкий жест одессита. Продать его не представлялось никакой возможности: картина находилась во всех розысках, а видоизменить шедевр, разрезав его на части, или усилить каким-нибудь дополнительно пририсованным поленом Поленова было никак нельзя, так как он был очень маленький. Гордый антикварщик (в подтверждение подлинности подарка) приложил к завернутому в золотую фольгу холсту каталог разыскиваемых картин с заложенной клеверовской страницей.
Когда настало время говорить тост, Толик был уже теплее тель-авивской жары вокруг нас и поэтому соображал даже меньше обычного:
– Шобы мой подарок с пейзажо́м радовал молодых в вашей спальне, как Берточка (мама невесты) радует Борю (папа жениха). Ну так я прошу прощения, что Клевер без рамы. Пацаны, когда брали пейзажик, раму оставили на вечную память хозяину, шоб ему не скучно было. Но вещь от этого совсем не поплохела, шоб вы у меня были живеньки и здоровеньки, как я вас люблю, больше покойной тещи, шоб она там лежала и не думала вставать.
По наступившей паузе Толик понял, что свадьба его не поняла, но не понял почему и решил на всякий случай вывернуться:
– А еще, Анечка, – продолжал тысячник, обращаясь к невесте, – я хочу дать тебе совет. Стой там и слушай сюда, моя девочка, как же ты на меня похожа... В первую брачную ночь, когда посчитаете конверты и разденетесь, садись на Зяму сверху. Надоест, устала – встала и ушла. Можешь пойти посмотреть на остальные подарки и сравнить их с моим. Сразу поймешь, кто тебе друг, а кто на халяву поесть пришел.
Гости уже отсмеялись над чудиком из Берлина и давно танцевали, а Берточкин муж, бывший штангист, по-прежнему скрупулезно бил соплеменника. Знаток жизни и антиквариата в полулежачем состоянии изловчился и прокусил штангисту икру. Мастер спорта международного класса заорал так, что оркестр в панике смолк. Сообразив, что по традиции за свадьбу платит отец невесты, а из-за кацмановских укусов штангиста могут увезти в больницу и счет придется делить на всех, гости связали тысячника и вызвали полицию.
Выйдя из местного кошерного СИЗО, Толик прямиком поехал со мной в аэропорт, попутно поинтересовавшись, не забрал ли я назад Клевера, хотя бы без подрамника.
В еврейском лаундже бизнес-класса было шумно, за исключением левого угла, где блонда в красных ногтях так всосалась в какого-то южанина, что даже у искоса наблюдающего за ними старого хасида спорадически шевелились пейсы. Влюбленные тискали друг друга, пока одного из них не пригласили на посадку в Милан. Девушка томно закрыла глаз, поправив юбку. Стало скучно, но тут нас (включая набор из синей юбки и красных ногтей) позвали в самолет.
После взлета одесское животное, которое еще в лаундже, глядя на любовь других, как следует накатило, в воздушном судне добавило недостающее и начало интенсивно икать. Будучи человеком малопьющим, я сделал вид, что сплю и к Кретинеску (одесское родовое прозвище всех членов и членш семьи Кацманов) отношения не имею. Мы летели «бритишами» из Израиля в Лондон на неделю русских антикварных аукционных торгов. Я знал, что хочу купить, Толик (как всегда) думал, кому бы чего продать.
В процессе Толиковой икоты около нас остановила свои жалкие формы стюардесса в корпоративных цветах – с тележкой, напитками и легкими закусками.
– Would you like something to drink? Wine? Spirits?
Полиглот Толик сносно говорил на двух языках: русском и украинском, знал еще немного идиш (в Берлине он кое-как сходил за немецкий), а потому перешел с традиционной икоты на раскатистую отрыжку:
– Гив мне айне кляйне бутерброд мит колбаса салями... Унд русский водка, чурка английская.
Я откинул кресло и искусcтвенно захрапел на весь салон.
– I beg your pardon?
Разочарованный примитивизмом дочери Альбиона, Толик интенсивно настаивал на своем:
– Гив мне пофрессен («пожрать», новый идиш) кляйне бутерброд, коза белая!
– Sorry. I am not with you, sir... – продолжала сопротивляться белая коза с многовековой колониальной выдержкой.
И тут из Толи вышла потрясающая по глубине фраза, которая заставила меня подняться вместе с креслом, начисто потеряв сон, как естественный, так и искусственный. Обдавая ушатом презрения, глядя своими карими одесскими в ее голубые английские, скривив при этом уничтожающий рот, Толя довольно внятно сказал:
– И вообще. Ду ю спик инглиш, тупидзе?
Это был самый гениальный, потрясающий по точности и емкости философский вопрос, когда-либо заданный стюардессе в бизнес-классе «Бритиш-Фигитиш Эйрвэйз». Захотелось в порыве гордости обнять друга-идиота.
Но тут произошло непредвиденное. Приятная – та самая, с ногтями – недотисканная блондинка, сидевшая через ряд, обратилась к нам на хорошем немецком:
– Я могу вам помочь? Я училась в швейцарской школе под Цюрихом.
– Шо несет эта мурзилка? – поинтересовался у меня пьяненький Толик.
Я перевел. Мы разговорились. Мурзилка оказалась Джейн – молодой англичанкой, которая перед свадьбой летала попрощаться с почти бывшим итальянским бойфрендом в Израиль. Прощание, которое с большой натяжкой можно было назвать девичником, видимо, происходило бурно, так как Джейн постоянно зевала, закрывала глаза и нежно улыбалась. Кацман решил представиться.
– Наигросишше европиен антик дилер их бин, – услышали пассажиры, – Фаберже целый цимер у меня на хаус ин Берлин. Аллес натюрлих, отвечаю! Дас штымпт.
– Как интересно... – сказала блондинетка. – А мы с женихом как раз решили распродать весь антиквариат от свадебного приданого. Он у нас в замке. Хотите посмотреть?
– Будем брать шлосс. Я позвоню пацанам, – подытожил Толик, подмигнув мне. – А мы что, опять на свадьбе? А подарок? Говорил тебе: забери Клевера!
В животе заверещало. До сегодняшнего дня моя жизнь обходилась без взятия шлосса. Равно как и без Клевера. Джейн сказала, что от аэропорта до замка ближе, чем из Лондона, и стоит ехать прямо сразу. Толик цокал языком и потирал руки.
В аэропорту невесту без фаты, но с понятными только нам с Кретинеску синяками под глазами встречал местный парубок. По жалкой копии итальянских страстей четырехчасовой давности мы поняли, что холодный английский отморозок – жених.
Несмотря на усталость, невеста была явно поживее...
– Все женщины – актрисы, включая огромный профсоюз иллюзионисток, – глядя на происходящее, сказал я. Тысячи часов работы адвокатом и собственная бурная личная жизнь дали мне некие основания для таких комментариев.
– Профурсетки! – неожиданно вытащил на свет из времен нэпа профессию своей покойной бабушки Кацман.
Возражать я не стал и через четыре часа действительно оказался в замке, где мне выделили небольшую комнату с запахом пожилых мышей вперемешку с гвоздичным одеколоном. Через полчаса заглянул Толик и удрученно сообщил:
– Рыцарь на первом этаже – фуфло. Гобелен хороший, но очень здоровый и слегка рваный. Наверняка с местными клопами и молью. Надо глянуть живопись и серебро. Ты со мной?
– Нет, – твердо ответил я. – Предпочитаю быть на суде адвокатом или, на худой конец, свидетелем. Иди один.
Вечером в гостиной Джейн показывала нам коллекцию рухляди, и надежды на взятие шлосса таяли тысячелетней тоской в глазах одесского спекулянта. Брать было нечего. Я уговорил товарища рожу не корчить, а потихоньку сдриснуть завтра из шлосса на волю. И желательно сделать это по-английски.
Однако у Джейн на нас были особые виды. Прежде всего она сообщила, что церемония состоится послезавтра утром, завтра приезжает папа из Ирландии, мама из Италии, и она нас никуда не отпустит. Толик перевел «No way, gentlemen!» на одесский, как «об легально сдриснуть не может быть и речи». Также невеста сообщила, что после завтрака ожидается конная прогулка по окрестностям и каждому приготовлена лошадка. Я отказался сразу, а Толик почему-то резко приободрился:
– Хений адвокатуры не умеет ездить ни на ком верхом?! Какой ужас. Тебя шо, мама не водила в зоопарк, и ты не катался на пони по кругу? Лошадка и пони – те же яйца, только размер побольше.
Я поделился впечатлением от единственного раза, когда меня посадили на уставшую от жизни кобылу и все поскакали куда-то, включая мою старушку, которая, не сказав ни слова, понеслась за кавалькадой. Мне было страшно, как в танковой атаке, в которой я никогда не был. Было высоко, и я жутко боялся упасть. Поэтому я вцепился руками в седло, так как держаться больше было не за что. Через час, когда меня доставали из этого состояния, костяшки моих пальцев стерлись до костей. Если не считать короткого романа с Даной (по прозвищу Тетя Лошадь) с журфака МГУ, этим мои познания в коневодстве ограничивались.
Утром, очевидно помня мой вчерашний рассказ про пальцы, Анатоль выбрал себе некое ковбойское седло с торчащей на передней части штукой, за которую по идее можно было держаться на скаку. Ковбой Кацман смотрелся неплохо, пока животное под ним сдерживал придурковатый конюх. Но через какое-то время все, кроме меня, поскакали. Толик бултыхнулся, как при спуске воды в унитазе, издал непонятный стон, и здоровенный черный скакун рысанул со всеми. Что касается меня, то вечер перед церемонией был свободен от каких-либо обязательств. Пришлось посидеть в салоне около фуфлового рыцаря, съесть сэндвичи с ватой вместо хлеба, застелить их кексами с чаем, посмотреть футбол и уйти спать пораньше.
Наездника из дикой одесской дивизии видно не было.
Утром звонок.
– Можешь зайти помочь одеться? – подстреленным кентавром верещал Анатоль.
В комнате я увидел следующее. Водрузив ноги на спинку кровати средней антикварности, возлежал вчерашний наездник. То, что когда-то должно было иметь человеческий облик, находилось где надо, но было чудовищно распухших размеров и цвета немытой сливы. По прямой линии от этого места, но ближе к изголовью находился распухший уже от слез шнобель Толика. Антикварщик материл ковбойское седло, английскую лошадь и ни в чем не повинную маму Джейн.
Кое-как мы надели на Толю штаны, спустив их как можно ниже на бедрах. Передвигаться сэр Кацман мог исключительно на несгибаемых ногах, широким циркулем. Я умирал от смеха и время от времени, издеваясь над товарищем, шел впереди той же походкой. Англичане не реагировали, понимая, что мы иностранцы и, наверное, на свадьбах у нас так принято.
На лужайке перед домом было все готово для церемонии, включая легкий английский дождь. Нас представили какой-то потертой покрышке в шляпе, оказавшейся той самой мамашей Джейн, которую все утро вспоминал Кацман. Покрышку сопровождал Марчелло Мастроянни для бедных, моложе лет на тридцать. Ирландский папа с лицом терки для яблок из детства тоже был не один. Его сопровождала холеная рыжая тварь лет двадцати пяти, с распутными карими глазами и классным бюстом. Джейн еще вчера рассказала, что родители вот уже лет двадцать не разводятся: чтобы ни итальяно веро, ни рыжая нечисть на состояние будущих усопших не претендовали. Рыжая мне понравилась. Папаша тоже оказался забавным пацаном. Объявил, что видеть старинных друзей дочери на вонючей английской свадьбе ему, ирландцу, в кайф, потому что ненависть к завоевателям у него на генетическом уровне. Затем поинтересовался, что с моим другом, который сидел на краю стула с широко раскрытыми ногами и постоянно держался одной рукой за сердце, а другой за натертое место. Я ответил по-адвокатски, не кривя душой, что у Толяна интимная трагедия. Кацман в подтверждение моих слов кивнул. Папаша тут же принес литровую бутылку вискаря, и они с Кацманом ее оприходовали за час. Я выпил бокал шампанского, и к началу церемонии мы были в сосиску. Новые друзья изъяснялись на непонятном языке, но понимали друг друга с полуслова, шутили и ржали как вчерашние кони. Перед самым выводом невесты ребята заполировали это дело ромом, а потом бейлисом. Кто кого вел к алтарю – было не очень ясно. После того, как невесту официально сдали в эксплуатацию, папа Патрик (а может, и не Патрик, но точно папа) приперся к нам с новой бутылкой, но уже придерживаясь одной рукой за рыжую шалаву, а другой за пожилую покрышку. Бутылку и стаканы нес какой-то штымп в шотландской юбке. Анатолий от многочисленных обязательных вставаний во время бракосочетания все себе натер и, уже не стесняясь, стонал и плакал. Неожиданно Патрика осенило.
– Я понял, – заявил он бывшей и нынешней. – Тони уже много лет любит нашу Джейн. И по-настоящему! Со страстью, а не как отмороженная английская харя Эдвард. Не переживай, Тони, она от него уйдет. У тебя большое сердце. Я хочу с тобой выпить. Ты настоящий русский солдат!
– За русского ответишь... – неожиданно отреагировал на ирландскую тираду Кацман. Все засмеялись. Друзья выпили еще, а затем двумя циркулями (чтобы не разочаровывать гостей) я повел приятеля собираться в дорогу. Завтра в Лондоне начиналась русская антикварная неделя.
– Шарм слав... – одобрительно прощались с нами рыжая и покрышка.
Если бы можно было споить ирландского папусика, я бы остался. Но, по-моему, это было нереально.
В поезде Кретинеску спал. Я ехал и думал: «Санкции-шманкции... А вот выбить у иностранцев представление о романтической славянской душе не может даже одесский акцент».
Фото: иллюстрация: Екатерина Матвеева, архив Tatler