«Ты думаешь, я похудел от стресса? Чушь. От стресса толстеют. Это ты виновата», — и Владимир Кехман припоминает нашу встречу двухлетней давности на приеме Vogue в Петровском путевом дворце, где я имела неосторожность констатировать у директора Михайловского театра наличие живота. Сегодняшний Владимир Абрамович — весомый руководитель уже двух театров — выглядит почти прозрачным. Шестьдесят три килограмма. Все старые и горячо любимые «ральфы» и «томы» розданы друзьям, единственный приличный костюм, который не висит на нем мешком, нашелся у John Varvatos. Но Кехман (по-прежнему модник и пижон) возлагает надежды на скорую поездку в Японию, где его коллега, худрук новосибирского балета Игорь Зеленский обещал показать магазин для миниатюрных деятелей искусств.
Мы долго спорим, как будут смотреться в кадре на крыше Новосибирского театра на фоне легендарного купола ботинки Prada с желтой подошвой, и прикидываем, как лучше причесать новому директору бороду. Ее Кехман категорически не доверяет «чопчоповцам», по привычке пользуясь услугами Фимы, питерского гуру груминга, порекомендованного другом, ресторатором Арамом Мнацакановым.
Худой Кехман в «Праде» и с бородой — абсолютно новый человек, и в этой метаморфозе образа кроется разгадка финта, который он хочет провернуть с Новосибирским театром. Если Михайловскому директор возвратил былое величие, натер до светского блеска, заставил зрителей надеть костюмы, горжетки и пить шампанское в отреставрированных буфетах от «Гинзы», то здесь — в четырех тысячах километров от Санкт-Петербурга — он работает на другую публику. Студенты, кадеты, молодежь с романтическими порывами...
«Рассказываю, что я придумал. Новосибирск — большой город. Миллион шестьсот тысяч человек. Представь себе: зима. Минус сорок. Ты приходишь в субботу в театр и вместе с билетом покупаешь ночь в отеле. Две тысячи билет, три тысячи — номер в Marriott (отель радостно дал спеццену, потому что в выходные без командировочных загрузка там пятнадцать процентов), и все. Идеальный уикенд по цене в пять тысяч рублей — разве это не гениально?» Кехман очень горд своим ноу-хау, обкатанным в Питере с «Асторией» и «Европой».
Так же, как и в Михайловском, он пересмотрел структуру зала. Ввел понятие «высокий партер» — двести элитных мест по три с половиной тысячи. Остальные билеты стоят плюс-минус тысячу. Старую публику не гонит, но лавочка, в которой можно было купить билет за двести рублей, а потом сесть в пустой первый ряд, закрыта раз и навсегда. Он придумал «семейный военный абонемент», по которому семья ветерана имеет право посещать спектакли за смешные деньги (для пущей важности решено еще раз — никогда не бывает лишним — отпраздновать семидесятилетие Победы). Из сорока двух стихийных распространителей билетов оставил восемь. Собирается продвигать театр в Астане и Алма-Ате: тянущийся к культуре Казахстан представляется ему новым, перспективным рынком. И вообще, зачем ему избалованные питерцы и москвичи, если есть благодарные Томск, Кемерово, Новокузнецк и Барнаул? Он запоем чинит туалеты, договаривается с Раппопортом о поставке в буфет пельменей с карасем и омулем, меблирует гримерки, организует первый визит балетной труппы Ла Скала. В общем, занимается менеджерской театральной рутиной, которую в России мало кто понимает и любит. При этом мощный управленческий дар пришедшего «из ниоткуда» Кехмана не отрицают даже его злейшие враги. А их у бывшего бананового короля, погрязшего в бесконечных судах с банками-кредиторами, много. Очень много.
Тринадцатого ноября отремонтированный новосибирский театр открывается «Спартаком» с эталонными Ваней Васильевым и Машей Виноградовой. А значит, надо ох как торопиться. («Спартаков», кстати, будет два – в хореографии Григоровича и Ковтуна. И «Щелкунчиков» тоже два — классический и Начо Дуато.)
«Когда привезут плинтусы?», «Почему плохо оштукатурено?», «Как так люстры до сих пор не повесили?» — это Кехман стремительным шагом в сопровождении статного ассистента со взведенным блокнотом пересекает свои владения. В его телефоне теперь сплошь фотографии витых радиаторов и торжественных ковровых дорожек: их после долгих дискуссий решено постелить на исторический — оциклеванный, но все равно не идеальный — паркет. А новенькие кресла «Фрау», такие же, как во флорентийском Teatro Comunale? Ох, сколько Кехману пришлось пережить из-за этих капризных «Фрау». Экс-директор Борис Мездрич настаивал, что менять его отличнейшие кресла на новые — блажь и варварство. А Кехман своей похудевшей пятой точкой почувствовал, что сидеть в них невозможно: визита Альберта на могилу Жизели в таких условиях дожидаются не многие. «Чтобы успеть с поставкой, итальянцы впервые в жизни работали в августе. Но прислали реальное произведение искусства. Зрители теперь могут вовсе не уходить из театра. Уверяю вас, кресла Мездрича — новодел, далекий от тех, что были в 1945 году. Старые сохранились в количестве двух штук — директор уничтоженного театрального музея за бутылку водки выменяла их у строителей».
Кехман называет свою новую вотчину летающей тарелкой, по прихоти небес приземлившейся посреди Сибири. Первый камень здания заложили в 1931 году, когда театр считался одновременно и буржуазным наследием, и самым доступным орудием пропаганды идей социализма. К 1940 году строительство было почти завершено, войну здесь пережидали экспонаты эвакуированных музеев — Третьяковки, Эрмитажа и Пушкинского. Открылся Новосибирский академический театр ко Дню Победы — 12 мая 1945 года патриотической оперой Глинки «Иван Сусанин». И быстро укрепился в статусе третьей сцены страны.
Первое, что сделал Кехман, став директором, — возжелал переименовать его в Большой театр Сибири. Дескать, это его историческое название. Коллега Владимир Урин обомлел от такой дерзости и отказал: «Даже если во время строительства подобное название и фигурировало в прессе, официально оно нигде не закреплено». И вообще, это что же получается? Того и гляди появится Большой театр Урала или Большой театр Дальнего Востока. «Для меня было бы честью иметь филиал в Сибири, – недоуменно пожимает плечами Кехман. — Но не хочет — и не надо». В итоге театру придумали новенький серебристо-бордовый логотип НОВАТ — сразу ясно, что строят молодой, прогрессивный бренд. В первый же день работы сайта, тоже молодого и прогрессивного, на него зашли три тысячи человек.
Про Кехмана принято думать: все, что он ни делает, — только для того, чтобы стать директором Большого. И в самом деле, масштабный Новосибирский в этом смысле гораздо эффективнее камерного Михайловского. Идеальный мостик к культовому зданию с квадригой. Кехман парирует: после того как он увидел свежепостроенный театр в Астане — «блеск, шедевр, лучший театр в Евразии», — он потерял к Большому всякий интерес. И вообще: «Если привести НОВАТ в форму, вернуть инфраструктуру и значимость, любой музыкант, дирижер или танцор почтет за честь у нас работать. Здесь начинали Черняков, Курентзис, а до них — все великие хореографы, от Гусева до Григоровича. Здесь можно делать все, что хочешь: и технически, и политически, и экономически. А в Большом сегодня беспрецедентное давление, поэтому я благодарен министру Авдееву за его гениальную фразу: «Я слишком вас люблю, Владимир Абрамович, чтобы назначить директором Большого». Хотя, да, не спорю — когда-то я невероятно этого хотел. А теперь считаю, что министр меня спас».
Есть, впрочем, должность, которую Владимир Абрамович по-прежнему мечтает занять — если бы таковая существовала в природе. Глава Объединенной дирекции театров — эту форму управления музами Кехман считает единственно верной. В чем плюс глобализации? Во-первых, можно равномерно распределять бюджет (кто же об этом не мечтает?) — а то у Большого пять миллиардов рублей в год, а у Новосибирского до Кехмана — всего двести восемьдесят миллионов, и крути фуэте как хочешь. Во‑вторых, звезды – они должны сиять не только на столичных сценах. Собственно, эту модель Кехман активно практикует со своей некогда самой большой победой — Иваном Васильевым, который с энтузиазмом танцует на два города.
Странно слышать «здесь можно все» от человека, которого назначили директором после того, как оперу «Тангейзер» режиссера Тимофея Кулябина объявили богохульством, а директора Мездрича отправили в отставку. Кехман вспоминает, как это случилось: «Я был на похоронах Валентина Распутина, мы стояли втроем — Мединский, Кибовский и я. Мединский как-то ерзает и говорит: «Слышал, что в Новосибирске происходит?» Я: «Нет, ничего не слышал. Только шапочно знаю Борю Мездрича». — «Там очень серьезная история. Выскажись». Я изучил предмет и был шокирован, просто шокирован. Позвонил Мездричу: «Слушай, Борь, у тебя какая позиция? Мне кажется, надо выходить из этой ситуации». Почему я за него вписался? Не только потому, что Христос в храме Венеры — богохульство. Режиссеру можно делать все, что угодно. Но задача директора — оценить риски и подправить молодого талантливого подчиненного. А Мездрич глухим таким голосом: «Я этот спектакль не отдам, пойду до конца». И тогда я очень жестко высказался».
«Я как человек верующий, крещеный, православный, как еврей, воспринимаю это как оскорбление», — громко произнес Кехман и смиренно принял назначение из рук министра культуры Мединского. В ту же секунду от него отвернулись десятки влиятельных деятелей, начиная от критика Должанского, с которым он крепко дружил, и заканчивая авторитетнейшим балетным обозревателем «Коммерсанта» Татьяной Кузнецовой. Все они не приедут на открытие сезона, и есть подозрение, что, пока у власти «нерукопожатный Кехман», не приедут никогда. Будут делать вид, что новосибирской летающей тарелки нет в природе. Владимир Абрамович в ответ называет их либерастами: «Это я объединил либералов и педерастов. Да-да, можешь это писать. Только хочу уточнить: я разделяю геев и педерастов. С геями я дружу, а с педерастами у меня настоящая идеологическая война. Это тоже пиши, я разрешаю».
Вероятно, в глубине души Кехман и переживает, но утверждает, что, если бы ему пришлось еще раз выбирать, он бы и глазом не моргнул. «Как ни странно, здесь и сейчас — самый счастливый период моей жизни. У меня по всем фронтам битва, а здесь я реально как в тылу. Любимым городом для меня навсегда останется Санкт-Петербург — там невероятно красиво, там я излечился от аллергии и получил вторую профессию. Но в Новосибирске я сплю. Понимаешь? Это единственное место на земле, где мне достаточно проспать шесть часов, и я как новенький. Уникальный с точки зрения количества солнца и красоты людей город. Я могу с легкостью прийти на работу в одиннадцать и так же легко – разве что с отъездом на обед — в одиннадцать вечера уйти. «А как же светская жизнь?» — «Бомонда здесь — человек сто. Однажды я застал его в сборе — на приеме по случаю окончания фестиваля Вадима Репина. Я обомлел. Эти люди даже не из прошлой жизни. Они вообще вне всяких трендов. Так что в тусовку я совсем не вписан. Мне здесь ничего не нужно — так, разве что спортивные брюки и угги».
Эту проникновенную тираду директор произносит в ресторане Goodman, который принадлежит сыну еще одной местной достопримечательности — борца Карелина. «Понимаешь, в чем проблема? Саша не дает мне заплатить. Ни копейки. Такой уж он человек. И я вечно боюсь заказать что-то слишком дорогое». Неудобство, впрочем, не мешает нам потребовать по увесистому стейку «Нью-Йорк». Кехман парализующе действует на официанта — как и на всех младших по рангу, кто не может понять и простить его специфическое чувство юмора. Вино подается не вовремя, тартар – не с тем салатом, и начинается классический трактирный диалог, в котором оба участника понимают, что это немножечко театр и в душе требовательный столичный директор совсем не Карабас-Барабас.
«Первый раз, когда я приехал в Новосибирск, был пост. Я спросил в отеле: «У вас есть соевое молоко?» А мне: «Вот, пожалуйста, капучино на соевом молоке», представляешь? Абсолютное счастье, что Господь меня сюда определил. Как сказал один мой хороший друг, «в эпоху перемен надо заниматься тремя вещами — образованием, здоровьем и... Забыл, что третье». — «Сексом?» — «Не, секса там не было. Короче, я занимаюсь тут театром и здоровьем: тринадцать километров в день бегом или пятьдесят на велосипеде. Хотя после двух микроинфарктов сердце нужно постоянно мониторить».
«Вообще-то у меня не один «Тангейзер», а целых два», — вдруг грустно произносит Кехман, и мне становится жалко этого взбалмошного, очень яркого человека. Причем сначала разразился «Тангейзер» личный: оказывается, к моменту нашей беседы директор уже семь месяцев не живет с женой Татьяной, с которой у них двадцать четыре счастливых общих года и трое детей. В подробности случившегося (бесплатное карелинское вино разжигает во мне извинительное любопытство) он не вдается — лишь обтекаемо намекает на «идеологический разрыв на почве, как ни странно, все той же веры». Я могу лишь додумывать: Татьяне наверняка хотелось, чтобы муж оставался понятным, предсказуемым и родным, чтобы бананы бесперебойно импортировались, Герман Греф не подавал в суд... И никаких страстей вокруг второго акта «Спящей». Чтобы все как в середине двухтысячных, когда у Кехмана была крупнейшая фруктовая корпорация JFC и он считался одним из самых влиятельных бизнесменов Питера. «Ну, в чем-то ты права. Для Тани я всегда был земным, понятным человеком. Но ведь у каждого из нас есть выбор. Свой ответ на вопрос, зачем ты живешь. То, как я для себя на него ответил, Тане не понравилось». Я рад, что мы корректно — по крайней мере на данный момент — расстались».
Три дня Кехман проводит в Новосибирске, два — в Санкт-Петербурге. Несколько перелетов в неделю. Marriott с его соевым капучино и тренажерным залом — дом родной. А еще Москва и даже Лондон, где у Владимира Абрамовича до недавнего времени тянулись судебные процессы.
Дело о банкротстве группы JFC слушается с 2012 года. Есть несколько версий, что стало причиной краха бананового короля: волнения в странах Южного Средиземноморья, чрезмерная увлеченность собственными девелоперскими проектами. Следствие обнародовало все новые интригующие факты, каждый из которых директор, разумеется, считает наглой ложью. В день моего визита в Новосибирск пресса активно муссировала имя тесно связанного с Кехманом Дмитрия М. (он же Дмитрий Мартинес, который якобы занимался отмыванием денег в Эквадоре и перевозкой наркотиков в контейнерах от бананов). «Теперь я еще и наркобарон», — смеется Владимир Абрамович.
Его подозревают в хищении у крупнейших банков, среди которых Сбербанк, ВТБ, «Уралсиб» и «Райффайзен», восемнадцати миллиардов рублей. Деньги одолжила у кредиторов основанная им группа JFC. Сам Кехман говорит следующее: «В 2007 году я подарил по пятнадцать процентов акций JFC своим менеджерам и был уверен, что они будут относиться к компании как к своей. Да, я ошибся в людях. Возможно, это была самая серьезная стратегическая ошибка в моей жизни. Но главное не это. Деньги можно получить с любого человека, если они есть. Но как можно получить их с меня, если все, что было, я уже отдал? И как может Сбербанк повторно подавать заявление о банкротстве, если он же, Сбербанк, уже обанкротил меня в Лондоне?»
Кехман утверждает, что распродал всю недвижимость (он даже прописан теперь в Михайловском) и скромно, но гордо существует на зарплаты в двух театрах. Даже на одну — половину жалованья бухгалтерия вычитает за долги. Кто-то не поленился посчитать: чтобы выплатить весь долг, Кехману придется оставаться у руля НОВАТа три тысячи лет. Вряд ли господина Грефа радует столь продолжительная творческая гегемония его соперника. «Неужели полутора зарплат хватает на костюм John Varvatos?» — живо интересуюсь бюджетным вопросом. «А что, разве такого не может быть? Отдыхать я давно уже никуда не езжу, дети учатся в Питере, машина казенная, гостиница стоит пять тысяч рублей в сутки. Сан Саныч кормит», — парирует директор. Мне хочется заплакать еще сильнее.
«Моя позиция очень проста, — продолжает он, хищно вгрызаясь в стейк, — все, кто намерен со мной разговаривать с позиции силы и с помощью правоохранительных органов, не получат ничего и никогда. Даже в самые страшные годы безвластия бандиты в Питере так себя не вели. Не было случая, чтобы ты отдавал все, что есть, и обещал: «Когда будет возможность — отдам остальное», а тебя убивали. Они никогда не ставили человека в угол. Все трагедии, убийства и самоубийства — оттого, что человека ставят в то положение, в которое сейчас пытаются поставить меня. Другой вопрос, что я никогда не встану в угол. Я изначально смертник, но они в это не верят».
Кехман утверждает, что пытался уладить вопрос с кредиторами полюбовно. В 2012 году он предлагал заплатить сто пятьдесят миллионов долларов живых денег и в течение последующих десяти выплатить остальной долг — если его компании дадут работать. «Они сказали: «Нет, мы будем тебя судить». Не вопрос. Судите. В результате плантации, которые стоят семьдесят пять миллионов долларов, ВТБ продал в пять раз дешевле. А все остальные не получили вообще ничего. У меня нет личного конфликта с Костиным — мы виделись на приеме «Роснефти» на форуме, и он лично сказал мне nothing personal. Но зачем продолжать судебный процесс в Лондоне, я понять не могу».
«Мою вину может признать только суд, — подводит Кехман итог. — Если суд признает, что я виноват, если кто-то найдет хоть копейку денег, которые я украл, то пойду сидеть. И это я сказал всем. Не могу взять то, что мне не принадлежит, но и свое никому не отдам».
Свое он был готов отдать разве что искусству. Еще в 2010 году Tatler писал, что в Михайловский мятежный директор вложил собственные тридцать пять миллионов долларов. (Какой нормальной жене это понравится? Я вполне понимаю Татьяну.) Сегодня, по самой оптимистичной калькуляции Владимира Абрамовича, театру в Новосибирске только на реконструкцию срочно требуется три миллиарда рублей, из которых государство готово дать в десять раз меньше. Однажды Мединский сравнил Кехмана с клещом, задушившим министерство своей энергетикой. «Ему все время нужны деньги! То на ремонт фасада, то на туалет, то на гастроли. Но для театра это хорошо». Мой собеседник слегка обижается: «По отношению к подчиненным нужно аккуратнее подбирать слова», но тут же примирительно замечает, что Мединскому — можно, ведь он все делает искренне и здорово помогает.
«Кто еще помогает? Где все могущественные друзья?» — «Хороший вопрос. Мне случайно рассказали, что Герман Греф предупредил руководителей всех предприятий страны: кто даст Кехману хоть копейку, станет его личным врагом». Но есть, есть люди, которые дают. Тихо, безвозмездно, без надежды и желания быть упомянутыми крупным шрифтом в буклете среди попечителей. Те, кто уверен, что Кехман по-пацански отдаст, когда у него будет что: «Они знают, что для меня заработать сто, двести, триста, четыреста миллионов долларов не составляет никакой проблемы — лишь бы мне дали это сделать».
Дебют директора в Михайловском запомнился не только щедрыми банановыми инвестициями, но и личным выходом на сцену в близкой ему по роду деятельности роли Принца Лимона. Принц стойко выдержал смех за спиной (самый креативный маркетинговый ум вряд ли придумал бы пиар гениальнее) и напугал коллег обещанием встретить сорокапятилетний юбилей за дирижерским пультом в «Сельской чести» Пьетро Масканьи. «Это правда, — говорит Кехман с некоторым сожалением. — И это единственное обещание, которое я не сдержал. Миша Татарников готов был со мной заниматься. Но что произошло? Почему я расслабился? Ах, да. Потому что сорок пять — это не юбилей. У мужчины юбилей всего раз в жизни — в пятьдесят. Говорят, что если в пятьдесят у тебя нет денег, то и не будет. У меня есть три года, чтобы решить этот вопрос».
Фото: Влад Локтев, архив Tatler