Хорошее место — Второй аррондисман. За одним углом суетится улица Сент-Оноре, за другим важничает Вандомская площадь. Типичный османовский дом, они во Втором на каждом шагу. Парадная часть для хозяев, обслуге — chambre de bonne, клетушки под крышей. Сейчас барон Осман свои дома не узнал бы, они перевернулись с ног на голову: в квартирах обустраиваются стоматологи с ветеринарами, а современную буржуазию тянет на чердак.
Вот и Кристиан Лубутен ютится под красной черепичной крышей. А почему нет? Не может же он, заставивший женщин ходить на шестнадцатисантиметровых каблуках, жить в подвале — ему нужна высота. Лифт тащится только до четвертого этажа, в мансарду ведет лестница — она теперь часть квартиры. Лубутен выкупил сразу целый этаж с несколькими комнатами для нескольких условных нянь — и переделал в большой светлый лофт с открыточным видом на парижские крыши.
Но Париж у него только за окном, внутри же собралась вся география мира. «Эти большие портреты я купил в Тегеране. Тарелка из Ченная, с юга Индии, — шаркая бабушами, хозяин начинает экскурсию по своим владениям со столовой. — Скульптура Лаланнов местная, статуэтка африканская. Корзины с Филиппин. Простые, но я их обожаю. Дверные ручки из Сирии, XI век. Зеркало египетского происхождения. Старые зеленые двери с резьбой — из Каира, увидел их на каком-то базаре и сразу щелкнуло: «Мое!»
Дизайнер предпочитает контролировать свою планету: «Беспорядок возможен, но только срежиссированный». Он страстно любит Египет, Сирию, Марокко, но воссоздавать у себя Ближний Восток не намерен. Говорит, что кальки бездуховны. Его выбор — эклектика: все хорошо, что по душе. Совместить душу с пространством помогали старинные товарищи — декоратор Жак Гранж и галерист Пьер Пассбон. Комнат как таковых в квартире нет, она просто разделена на две части. Большая гостиная, которая заодно является домашним офисом, — сотрудники бывают тут едва ли не чаще, чем друзья. И личная зона — спальня, гардеробная, ванная комната.
Мансардные окна давали мало света — Лубутен пробил дополнительные, в форме призм. Из индейского головного убора с мощными перьями, который много лет назад привез из Южной Америки, сделал раму для зеркала в гостиной. Деревянные панели на стенах, буазери, которые из королевских интерьеров перекочевали во все богатые французские дома, — заказал парижским краснодеревщикам.
Кристиан очень ценит эту профессию, которая объяснила ему, что ручной труд стоит дорого, — краснодеревщиком был его отец. «Я смотрел, как он работает. Помню деревянные фигурки у него на столе. Мама была веселой, общительной, а он мне трех слов за всю жизнь не сказал. Подростком я злился, что отец меня ничему не научил. Только после его смерти я понял. За него говорили вещи. Жаль, что ничего не сохранилось. Но теперь я знаю, что моя маниакальная страсть к предметам — от отца. Я научился их слышать».
Вещи в квартире рассказывают Лубутену о дальних странах, и он умеет дирижировать этим многоголосьем. Его любимый икат — узбекский, почти весь текстиль в доме приехал из Бухары. Но похожий рисунок коллекционер отыскал и в Японии, и в Нью-Мексико. Узбекское сюзане с яркими цветами, птицами и солярными знаками дизайнер набросил на спинку дивана в гостиной — оттуда оно шлет приветы на пол, где разлегся «русский» ковер из коллекции Ива Сен-Лорана. Ровно по его периметру выстроился мебельный ансамбль французского дизайнера Жана Ройера — прекрасно сохранившийся винтаж пятидесятых. Он называется «Белый медведь». «Здесь я в надежных лапах», — хозяин нежно гладит плюшевое кресло.
С некоторыми вещами связаны личные воспоминания. Лампа-аквариум, которая вытянулась посреди гостиной, — это символ детства. Кристиан говорит, что с ней знаком каждый парижанин его возраста. Лампа стояла в магазине на Елисейских Полях — дети липли к витрине, смотрели на синие пузырьки. В восьмидесятые этот светильник стал звездой — в фильме Жан-Жака Бенекса «Дива» в его компании в пустом лофте красиво скучала главная героиня. «Я увидел такую же звезду, но поменьше, на блошином рынке, — объясняет Лубутен. — Торговец сказал, что у него есть и оригинальная, но продавать отказался категорически, она ему тоже была дорога как память. Ровно до тех пор, пока он не решил уехать из Парижа». Антиквар, естественно, заломил цену. Лубутен, ясное дело, заплатил.
Не даром обошлась ему и настенная лампа середины прошлого века в виде длинной руки, сжимающей в кулаке строгий плафон-колпак. Она занимает почетное место в спальне. Еще бы — ведь с ней связана история открытия первого магазина Christian Louboutin в пассаже Vеro-Dodat. Молодой дизайнер шел по нему, увидел лампу и разговорился с галеристом. «Я пожаловался, что мне осточертело работать на других, — сменю, пожалуй, профессию обувщика на что-нибудь еще. И тут он мне предлагает взять в аренду освободившийся в галерее магазин. Так все и началось». А лампа меж тем уплыла из-под носа в Лондон. Лубутен за ней. Настиг ее у знакомого владельца галереи Дэвида Гилла: «Тот, увидев мой азарт, поднял цену в четыре раза! Хотите совет? Никогда не показывайте продавцу свою заинтересованность. Никогда!»
Этот человек торговаться умеет. Маски, которые висят в его квартире, — результат страстной охоты. Кристиан наступает по всем фронтам — от Франции до Мексики. Дилеры, аукционы, рынки. Почему маски? «Мир моды — это мир масок. Одежда помогает скрыть настоящее лицо, можно с легкостью выдать себя за другого человека. Мне нравится эта идея игры — в интерьерах, в моде и в жизни».
С вещами рачительный хозяин расстается редко. Как правило, они просто переезжают в офис или в другой дом, благо выбор есть. Захотят — отправятся в Египет, надоест — поедут в Ванде на западе Франции. Из последних громких разводов — собрание скульптур Альберто Джакометти. С этими долговязыми исчезающими людьми общих тем для разговора Лубутен, видимо, не нашел.
Фото: Michael Figuet