Мой ласковый и нежный: Карл Лагерфельд в воспоминаниях Сати Спиваковой

Карлов было двое. Один Карл – без фамилии. Образ, силуэт, стиль, планетарная узнаваемость, безграничная эрудиция, зашкаливающая ирония, высокий белый воротничок, черные очки, напудренная прическа, митенки. И был другой Карл – Карл Лагерфельд, создавший все вышеперечисленное. Этот второй Карл был в некоторой степени Чеширским Котом. Он много говорил. Он не прятался. Он был видим. Но он все скрывал... Он был спрятан за очками, застегнут на все пуговицы, никто не мог ощутить тепло его ладони. Сегодня, когда он ушел, мне кажется, что главное в Карле – это созданная им загадка по имени Карл, которую он не дал никому разгадать. «Не иметь прошлого позволяет мне иметь будущее, – говорил он. – К чему мне писать свою биографию, когда я в ней живу».

Я не стану соревноваться в разгадывании «кода Карла». На мое (и ваше) счастье я никогда не была частью профессионального мира моды. У меня была привилегия общаться с господином Лагерфельдом как с уникально образованным собеседником и поклонником творчества моего мужа. У Карла было множество айподов, он любил слушать разную музыку, и одной из любимейших его записей была соната Франка в исполнении Спивакова. Случалось, нашим гостем был он, иногда мы встречались у общих друзей, пару раз мне посчастливилось оказаться в гостях у него. Несколько лет назад, неожиданно встретившись на маленькой улочке в Сен-Тропе, мы простояли около часа, разговаривая, на замечая, что мешаем движению автомобилей. Он был невероятным рассказчиком. А я обожала его слушать.

Впрочем, иногда, как яркая вспышка молнии освещает темное небо до мельчайших деталей, этот человек, который для всех был голограммой себя самого, обнажал свое естество в мельчайших деталях. Например, Карл любил дарить цветы. Составлял букеты сам – и это были самые поразительные флористические композиции. Когда он впервые прислал мне букет – древовидные пионы кораллового цвета с немыслимыми ветками цветущей вишни, – я помчалась в ближайший магазин покупать вазу. Дома не нашлось ни одной емкости, способной принять это чудо.

– Карл, мне никогда не дарили такого букета! – сказала я.

– Ох, дитя мое! Вы еще очень молоды, и все еще впереди, если это самый роскошный букет за всю вашу жизнь.

– Карл, вам нравится гарнитур русского ампира, который я перетянула тканью Pierre Frey? – спрашивала я. Я тогда была влюблена в этот бежевый шелк с порхающими по нему разноцветными бабочками.

– Детка, гарнитур уникальный, потому что сразу видно: был сделан на заказ. А ткань – отвратительная. Такая обивка подошла бы жене мелкого буржуа, но не вам. Только полосатый шелк! Серо-бежево-черная полоска!

Излишне говорить, что я не успокоилась, пока не переобила гарнитур.

В 2009 году, после показа Chanel «Париж–Москва», мы шли летним вечером из Малого театра в сторону Кузнецкого Моста. Моя ладонь была в цепком кожаном капкане его большой руки.

– Карл, вы впервые в Москве?

– Да, и поэтому так крепко держу тебя за руку.

– И как вам Москва?

– Удивляюсь, как все вы, москвички, еще не поменяли ориентацию. Такого количества уродливых, неопрятных, неэлегантных мужчин я нигде не видел.

– Карл, почему вы носите эти перчатки, даже летом?

– Моя мама всегда говорила, что у меня ужасно некрасивые руки. Руки дровосека. А теперь они еще и старые. Зачем показывать уродство?

– Карл, неужели вас не тянет выпить хоть бокал шампанского?

– Милая, все свое, и шампанское в том числе, я выпил, когда вы еще не родились.

Прошлым летом общие знакомые говорили, что он очень сдал, погрузнел от лекарств и еле передвигается. Но во время нашего последнего ужина с ним в августе Карл казался Фениксом. Он острил, сыпал цитатами, восторгался, негодовал, жонглировал словами, показывал фотографии обожаемой бирманской кошки Шупетт и нежно любимого крестного сына Хадсона. Казалось, он не может наговориться, не хочет расставаться, оттягивает прощание. В этом бесконечном монологе была его фирменная смесь: парадоксальность, эрудиция, блеск, экстравагантность, снисхождение, мудрость, сарказм, юмор и нежность. Подчас эта нежность выплескивалась на вас, когда он вдруг снимал очки, обнаруживая взгляд удивленного юноши, или, как он сам говорил, глаза побитого щенка. Сейчас мне кажется, он стеснялся своей нежности.