Конец прекрасной эпохи: колонка Александра Добровинского

Послушай, раз в жизни ты можешь помочь другу детства?

Этот голос я узнаю, даже если его хозяин будет молчать. Толя Кацман – заслуженный еврей-тысячник (один еврей-идиот на тысячу умных, по меткому выражению моей мамы) – был действительно другом детства. Когда нам было по семь лет, мы мелко хулиганили на 14-й станции в санатории «Октябрь», директором и главврачом которого был мой дальний родственник, и убегали на лиманы, заставляя мою маму нервничать. В один из таких дней Толик скоммуниздил пачку сигарет Philip Morris у моего дяди, и, чтобы выгородить товарища, я взял вину на себя. Все всё понимали: Анатолий был из благополучной семьи аферистов, его папу и маму, а также их родителей вместе с многочисленными родственниками периодически сажали в тюрьму, но они оттуда благополучно и довольно быстро выходили на свободу. Из педагогических соображений меня ругали при товарище, чтобы ему было стыдно. Толику было стыдно, но не очень. В конце концов мне купили мороженое и какую-то игрушку, а Толика, чтобы утихомирить сигаретную вонь изо рта и чтоб неповадно было, накормили касторкой. Однако на следующий день Кацман выступил с новой инициативой:

– Я поговорил с папой, и он сказал, что если у тебя в семье такой расклад пасьянса, то у вас спокойно можно украсть что-нибудь посущественнее. Тебе за это все равно ничего не будет. Как тебе мысль?

С тех пор я и несу на себе этот крест, вернее, согласно нашему вероисповеданию, не крест, а шестиконечную звезду.

«А как ты хочешь нанести искусственное старение? Это же не бронза, там патина не образуется».

В середине семидесятых наши пути разошлись. Толик с родителями и остальными родственниками с купленными дипломами зубных врачей и нейрохирургов эмигрировал в Германию. Мне пришлось переехать из Москвы в Париж, к маме. Через пару лет Кацмана арестовали уже в Берлине, а я поступил в институт в Фонтенбло. Все последующие годы герр Кацман постоянно попадал в какой-то глубокий и среднего уровня дрек («дерьмо» на идише. – Прим. автора), откуда мне приходилось его вытаскивать. Несмотря ни на что, мы были близкими друзьями.

– Слушай, гений адвокатуры, у меня масса хороших новостей и одна немножко плохая. С какой начать?

– С плохой. Тебе нужны деньги?

– Нет, это для тебя не новость. Я хочу сказать тебе за плохую: я не обрезанный.

– Ты только сейчас внимательно рассмотрел свою недвижимость?

– Это долгая история. Но так и быть, если ты хочешь, расскажу. За месяц до того, как я родился, папа проиграл дедушке в деберц крупную сумму денег и не хотел отдавать. Бабушка имела в Одессе кое-где-надо связи, и папу закрыли на год. Дед назначил день обрезания внука у раввина в местной синагоге и даже обещал заплатить, но мама, чтобы сделать своему папе обратку за мужа, ребенка на это дело не отнесла. Тихо и громко шли мои вырванные годы, и я спокойно жил, как все гои. Но вот теперь в Германии с их демократией и иммигрантами стало совсем нишгит («нехорошо» на идише. – Прим. автора), и я решил переехать на совсем доисторическую родину – в Москву.

– И что? Тебя попросили на паспортном контроле что-то предъявить? Вместо визы?

– Да, но эффекта это не вызвало. Вопрос за другое. Я нашел у вас потрясающую и очень денежную работу: менеджером старого еврейского кладбища! Что ты на меня смотришь, как Сталин на Троцкого? Ты не видишь парнус («заработок» на идише. – Прим. автора)? Я вижу и за себя, и за тебя тоже. На кладбище уже нету места. Но все хотят прилечь именно там. И за это готовы платить большие деньги. Как будто они оттуда встанут вне очереди первыми. А я придумал гешефт! Еврейских жмуриков можно класть ярусами. Как в Большом театре: партер, бельэтаж, первый ярус, второй... ну и так далее. Могут быть еще ложи бенуара.

– Не тошни меня, Толик. Так в чем дело?

– Стой там и слушай сюда. Им на кладбище нужен только еврей.

– Извини, а ты кто? Перуанец?

– Уже внимайте мине, дядя, еще пару секунд! Они там все стали религиозные и за эти деньги хотят еврея до конца. В прямом смысле слова. И вот им я уже сказал, что я – да, хотя, как я тебе уже объяснил, я таки нет. И что теперь делать? Ты знаешь евреев. Они за эту мизерную зарплату проверят все, включая гланды. А у меня такой шанс будет один. Шо делать? Есть кто- нибудь, кто может меня откусить без боли? И втайне?

Несмотря на то что задание было сложным, Толику надо было помочь стать евреем в конце концов. Первая мысль была проста и лаконична. Помогли мои обширные знакомства в дагестанской общине.

В назначенный день я привез Кацмана к рекомендованному мулле, и тот позвал не очень приветливого вида человека с бородой и небольшим тесаком.

По дороге домой, уже в машине, Кацман объяснял, почему сбежал от дяди Хасана.

– Ты видел эту рожу? Он бы мне отрезал все под корень. Мстил бы за Голанские высоты.

– Ты воевал на Голанских высотах?!

– Никогда в жизни! Я что, ненормальный? И вообще, у меня немецкий паспорт. Но они в мечети этого не знают... Найди кого-нибудь, пожалуйста, я же здесь как потерянный, только чтобы никто не знал. И еще: мне надо, чтобы все выглядело, как будто это сделано очень давно. Ну ты понимаешь?

– А как ты хочешь произвести искусственное старение? Это же не бронза, там патины не образуется. Так... старческие морщины.

Через пару дней мы встречались с врачом, которого мне посоветовал водитель Игорь. Беседа была конфиденциальной.

– Я все сделаю отлично. Операция займет минут сорок. От силы час. Местная анестезия. Пять тысяч долларов. Обрезки верну. Как у портного. Шутка.

Возмущению Кацмана не было предела.

– А давайте сделаем эту операцию за две тысячи... и весь лишний отрезок рулона оставьте себе. На кожаное кресло. Так и быть. Я буду иногда приходить и кресло гладить.

– Анатолий Хаймович, вы бы согласились секретно работать с чужим пенисом по совершенно неясным причинам? За две тысячи долларов режьте сами.

В результате мы договорились на среду и на три тысячи двести. Когда эскулап ушел, будущий менеджер кладбища посмотрел на оставленную визитную карточку и снова заверещал:

– Ты кого мне нашел?! Ты бы еще привел ветеринара! Он же челюстно- лицевой хирург! Он зубной врач! Он никогда не видел настоящего обреза! Что он может мне сделать? Поставить имплантаты? Ты издеваешься надо мной? За что? Я отец и иногда даже почти мать моих детей!

История начинала мне надоедать, и я решил действовать своим путем.

Через два дня меня принимали в кабинете не очень модного раввина.

– Да, мой дорогой Александр Андреевич! Это удивительная метаморфоза. Евреем теперь быть очень модно. Вы когда-нибудь могли такое представить в СССР? А сейчас русские девушки хотят выйти замуж за наших ребят и меняют религию. С другой стороны, почему нет? А если это любовь? Так что ваш приятель? Он тоже решил начать с конца? Хочет принять иудаизм?

Я быстро объяснил, что мой приятель, по словам его собственного дедушки, полукровка: «отец – еврей, мать – жидовка», но по техническим причинам это в свое время не было сделано в Одессе. Сейчас мой друг хотел бы наверстать упущенное. В процессе задушевной беседы выяснилось, что согласно обычаю я буду держать лопоухую голову друга в своих руках, и это будет несложно, потому что она без мозгов. В это время вокруг нас будут читать молитву и делать чик-чирик. Все это бесплатно, но надо что-то оставить бедным, сиротам, детскому дому, больнице, поликлинике, на общину в целом, на праздники, а также на молитву за здоровье, молитву за благополучие, молитву за семью, молитву за родителей, молитву за хороший год, молитву за мир во всем мире... И если еще отблагодарить человека, который будет делать сам брит («обрезание» на иврите. – Прим. автора), то он тоже не откажется. По моим под- счетам, челюстно-лицевой хирург был просто жалким попрошайкой по сравнению с возможным, но «необязательным» взносом. Правда, зная Кацмана столько лет, я предположил, что тот на все и на всех выделит рублей сто. «Как он заплатит, так его и забубенят, а заодно и помолятся. Но это будут уже его личные проблемы», – решил я и согласно кивнул головой.

Вечером перед откусыванием мы сидели в кафе. Кацман страдал, я писал рассказ для «Татлера». Неожиданно ко мне обратились две девушки с просьбой заселфиться на память. Таня и Клара оказались студентками второго курса юрфака, и мы разговорились о тонкостях адвокатской профессии. Прервав обед или даже уже ужин молчания, страдалец неожиданно заговорил:

– А вы знаете, девочки, что вы можете быть последними в этом мире, у кого есть шанс лицезреть нечто феноменальное за двенадцать часов до уничтожения?

Студентки притихли в недоумении, а я замер в ожидании тирады придурка.

– У меня на теле есть точка. Татуировка, короче. При некоторых обстоятельствах эта точка превращается в однострочную надпись: «Ах, Одесса, жемчужина у моря. Ах, Одесса, ты знала много горя. Ах, Одесса, любимый, милый край. Живи, моя Одесса, живи и процветай». Только без точек и запятых, иначе бы не уместилось. Так вот, завтра половины этой надписи уже не будет в живых.

После детального объяснения плана на завтрашнее утро девочки захихикали до «ой, не могу», а я, оставив компанию наслаждаться обществом друг друга, уехал домой. Не знаю, как Кацману, а мне грядущий день представлялся трудным.

«А вы бы согласились работать с чужим пенисом. За две тысячи режьте сами».

Резчик по живому, или «моэл» на иврите, выглядел бодрячком с хорошим запасом юмора, на мой взгляд так необходимого в его профессии. – Этот день вы запомните навсегда, Анатолий. Вы зашли сюда русским, а выйдете евреем. Это ли не чудо? Снимайте штаны как в последний раз.

– Вы будете мне делать операцию под наркозом?

Я с интересом наблюдал за происходящим из кресла в углу комнаты, теребя в руках подобранный со столика журнал «Работница».

Пейсатушка бросил поверхностный взгляд на Толин «недорубок» и, слегка прищурившись, сказал:

– Под наркозом и под лупой. Здесь нужна работа миниатюриста.

– А как там жирная точка – татуировка? – подал я свой голос из углового пространства.

Моэл взял в руки банку с надписью: «Футбол. Быстрая заморозка для ушибов и легких ранений», довольно обильно распылил содержимое, куда хотел попасть, и сказал:

– Точки нет, да и вряд ли она поместилась бы. Работать будем не только под наркозом, но и под микроскопом. Погуляйте четверть часа по коридору или на улице. Стойте! Немедленно натяните штаны – так нельзя выходить наружу, вы что, совсем дурак?

Через пятнадцать минут бледный, как богомол перед случкой, Толик лег на стол и был сразу разделен пополам занавеской. Череп держал я, все остальное было в руках экзекутора. Вокруг уже собрались и вовсю взмолились над будущими останками профессиональные иудеи.

– Расслабься и не бойся, а то я не смогу работать. Мне еще надо сделать в это место укол, – слышалось из-за занавески. – А оно ушло полностью в себя. Вернее, в тебя.

Вскоре началась операция. Толик прикрыл глаза и зажмурился. Я сначала подумал, что от боли или от страха, но потом выяснилось, что в ожидании крупных чаевых один из раввинов слишком интенсивно молился, разбрасывая обильную слюну на небритую рожу Кацмана. У моего товарища не было сил не только перераспределить слюноотделение, но и вообще выдать из себя что-либо более или менее внятное. Или, может быть, он считал, что так положено по обряду.

Наступил тот момент, когда я мог отомстить другу детства за все доставленные мне жизненные мытарства. Адвокат Добровинский должен был по правилам держать Толика за череп на весу. Я же держал Кацмана за уши-лопухи, которые быстро становились цвета советского флага на демонстрации Первого мая. Что касается общего натюрморта головы, то она начала смахивать на большую сахарницу с ручками по бокам. Толик стонал, но боялся пошевелиться, чтобы работа за занавеской не вышла слегка наискосок или в виде бахромы, как на скатерти у нас в Одессе. Довольно быстро трудяга с ножницами объявил, что все в порядке и он начинает накладывать швы. Тут уже запел весь окружающий нас еврейский хор, давая понять, что скоро наступит момент обговоренных подношений.

Кряхтя и охая, со стола поднялся уже настоящий еврейский аферист.

– Саша, ты не можешь с ребятами рассчитаться? Я забыл деньги дома.

Стало ясно, что остатки совести Кацмана были начисто отсечены пять минут назад.

Я раздал всем выстроившимся в шеренгу присутствующим по пять тысяч рублей и обратил внимание, что первые двое пытались тихонько снова встать в конец строя.

Главный хирург заслуженно получил намного больше хористов и на радостях предложил в случае необходимости обрезать весь офис. Идея мне понравилась, и мы расстались друзьями.

Вечером Толик напился, как настоящая свинья. Очевидно, надо было снять стресс. Всем в «Кафе Пушкинъ» Кацман пытался объяснить, а потом и продемонстрировать, где у него в данный момент находится марлевая повязка. Посетители шугались сумасшедшего рыжего человека в пылающих ушах и с расстегнутой ширинкой. Заинтересовались перебинтованным членом только охранники. Они и выкинули будущего менеджера кладбища на улицу. Я отвез друга домой, и, как всегда, Толик исчез из моего поля зрения больше чем на месяц.

Хирург получил больше, чем хористы, и на радостях предложил обрезать весь офис.

Как-то днем я вышел из офиса в соседний банк по срочной и большой нужде и на ступеньках офиса наткнулся на

немецкое существо с одесским акцентом. Существо в голос ругалось с самим собой.

– Ты представляешь, я вырастил гаденыша. Ой вэй! Горе мне! Попросил собственного сына купить папе хороший косяк. А что принес этот кусок негодяя? Отрыжку мочалки? А деньги у родного отца, конечно, взял. Боже мой, чтобы в нашей интеллигентной семье вырос такой урод! Ты хочешь меня спросить за работу? Я тебе отвечу без утайки. И без камбоджийки. Смешно пошутил? У этих идиётов нет никакой предпринимательской жилки. Когда я захотел хоронить жмуриков штабелями, они меня сразу выгнали. Ты такое видел? Отказываться от гешефта, который сам идет им в руки! Все страдания зазря. Мы просто выбросили деньги!

– Мы?! Послушай, дефективный, во-первых, деньги на твои жалкие обрезки дал я. А во-вторых, я бы еще заплатил столько же, если бы тебе можно было все обратно пришить, но уже без наркоза. Я был уверен, что, когда месяца два назад ты рассказывал про кладбище, ты шутил.

– Не нервничай. У меня есть новая идея. Можно крупно зарабатывать на постоянной основе. Шо думаешь?

Расскажу и, если захочешь, возьму в долю. Во всем мире каннабис стал легальным. Давай уже законно торговать марихуаной в Москве. Я не видел здесь ни одной точки продажи, ни одного киоска, ни одного кафе! Как тебе моя мысль? Видишь, не ты один вырос гением.

– Толик! Это потрясающе! Займись немедленно. Без меня. Такой прибыльный бизнес меня страшит. Извини. А так – увидимся лет через восемь. Ок?

Бормоча про себя: «Но почему вокруг меня одни припоцанные? Ничего не понимают в бизнесе», Толик поднялся в офис, попросил у ассистенток кофе и принялся с ними заигрывать, ожидая друга детства, которому надо было еще закончить под- готовку к завтрашнему суду против страдающего без денег композитора Маруани.

Когда мама говорила о Толике, что он – еврей-тысячник, она делала ему комплимент или просто жалела. Придурок Кацман был другом детства, и в память о маме я должен был прощать ему все. Такова селяви, как когда-то говорили в Одессе.

Фото: ФОТО: АРХИВ TATLER. ИЛЛЮСТРАЦИЯ: ЕКАТЕРИНА МАТВЕЕВА