Как сойти за своего в ложе Большого: правила театрального дресс-кода и этикета

Вспоминаем материал Эдуарда Дорожкина, который верит в то, что публика Большого — люди с деньгами, но без обхождения — все-таки освоит азы театрального этикета.

«И потом, Люд, ты же видишь во мне только сотрудника. Человека, который приносит, блин, бабки. Ты, Люд, блин, совсем не видишь во мне знаешь кого? Ты не видишь во мне, блин, женщину!» По правде говоря, разглядеть даму в этом существе с растрепанными волосами, с потекшей тушью и тяжелым алкогольным дыханием не смогла бы не только Люда, завсегдатай первого ряда партера на балетных премьерах Большого, но даже и более отстраненный наблюдатель. Люда понимала, что я все слышу, и от ужаса изо всех сил вжималась в кресло: ведь наш с ней обычный репертуар, эта ветошь маскарада, пестрил другой лексикой — «неточный батман», «едва не вполноги», «обворожительное вращение», «феерический со-де-баск», «грязноватая диагональ». Обильный буфет во втором антракте «Корсара» обернулся разговором о давно наболевшем, а значит, — катастрофой.

Отсюда правило номер один — в Большой берите с собой только проверенных людей, тех, кто даже после третьего антракта на «Царской невесте» будет маскировать законную тоску изучением списка сотрудников декорационно-постановочного цеха – этим самым последним способом показаться театралом. Большой – не место для первого вывода в свет нового любовника, дальнего родственника или даже самого мудрого наставника по приветствию солнцу. Это театр точечных, выверенных ударов: бейте в яблочко.

Должен признать, что несчастная Люда — единственная регулярная посетительница Большого, кто с точностью выдерживает дресс-код, приличествующий не просто академическому – главному театру страны. Черная юбка — не в пол, но и не пляжный вариант. Кремовая блузка, запертая камеей. Необременительная каратность на пальцах — но все же и не бриллиантовое «Чиполлино». Жакет Chanel. Ридикюль на цепочке. Осторожная укладка. Макияж — чуть более вечерний, чем для похода в «Турандот», но совершенно не такой, как для бала «Татлера».

Такие идеальные попадания в стилистику места в театре, увы, большая редкость: обычно зрительницы выступают в жанре недолета или перелета. Первые полагают возможным явиться на «Спартака» с Иваном Васильевым в джинсах и уггах со стандартной мотивировкой: ехала с дачи, встала в пробку, не успела заскочить домой. Вторые водружают на голову фантастические шляпы в духе Анны Делло Руссо, перекрывая обзор любителям искусства с задних рядов. В Большом однажды уже случился «бал Сатаны» – Новый год с Борисом Березовским, прозванный «мышиным праздником» из-за анекдотического обилия еды, но вот скачек с реквизитом от Филипа Трейси пока не устраивают. Имейте это, пожалуйста, в виду. А шиньоны и вовсе приберегите для веселой вечеринки «Кому за восемьдесят».

Иностранцы, особенно европейцы, как-то точнее чувствуют рамки дозволенного: врожденное — да, пожалуй, врожденное — чувство меры дает им возможность наряжаться в театр, как бы и не наряжаясь. Тщательно, но неброско. Они исходят из очень простого, но самого существенного для эстетики театрального зала соображения: в театре не показывают, а смотрят. Даже в таком радикально светском храме Мельпомены, как Большой, самое важное все-таки происходит на сцене, а не в буфете правого бенуара. Да, он переполнен такими новодельными знатоками классических партитур, как Абрамович, Будберг и Вексельберг, – однако они пока еще даже не заслуженные артисты.

Кстати говоря, мужчине справиться с академическим дресс-кодом едва ли не сложнее, чем женщине: уж очень невелик выбор. Половодье строгих, рабочих костюмов превращает зал для зрелищ в зал заседаний совета директоров овощной палатки, а в джинсах и рубашке вроде как не положено. Самый разумный вариант – разнообразить унылую «двойку» хитро завязанным шарфом (ноу-хау Старого Света) или платочком в карман (технология Света Нового). К сожалению, эксперименты с мужской одеждой в Большом не срабатывают. Я имел возможность убедиться в этом на собственной шкуре. На какой-то важный, отчетно-перевыборный, как я их называю, спектакль пришел в сложносочиненной, виртузно скроенной двойной вещи Yohji Yamamoto. Белая, длиной с фрак, рубашка и такой же длинный жилет были соединены японским гением в одно целое. Так вот, в тот вечер я проклял и себя, и гения, ибо ровно через секунду после того, как в моей руке оказалась программка, ко мне потянулась череда страждущих: «Скажите, а программка сколько стоит? А со ста сдача найдется? А можно с либретто?» В изящнейшей черно-белой вещи я был похож на капельдинера из плохой комической оперы. Я спрятал программку в карман. «Скажите, а почему программки так быстро закончились?»

Особая тема – дети. Чтобы не утруждать светских мам теоретическими выкладками, перейду сразу к резолютивной части. Ребенок – не бисквитно-сливочный торт с вишенкой и шоколадкой, изготовленный кондитерским подразделением Управделами мэрии Москвы. Ни на «Спящую красавицу», ни на «Щелкунчика», ни тем более на «Мойдодыра» не надо девочек обряжать в пышную тафту и золотые балетки. Мальчик вполне – уверяю вас! – может обойтись без абсурдной бабочки, смысл которой ему совершенно не ясен, и лаковых ботинок. Вы не беспокойтесь: они еще настрадаются.

Однако никакая фантазийная беда на голове, никакие сверх меры обнаженные ноги не выдают неофитов так, как их манеры. Новый человек является в Большой с кучей мусорных представлений о том, что можно и нельзя. Ему думается, например, что во время спектакля нельзя переговариваться с соседом – но можно, украдкой или даже не украдкой, проверить инстаграм, прорезав волшебный мрак зала омерзительным светом экрана сотового. Меж тем особую прелесть походу на балет может доставить тихое обсуждение, скажем, чистоты позиций Ольги Смирновой, сменяющееся неистовым «браво!» на особо эффектных пируэтах. В балете много от спорта: неистовый стадионный восторг уместен при явном наличии танца высших достижений.

А вот шиканье на людей, кричащих «браво!» и усиленно аплодирующих (а таким шиканьем отличаются главным образом люди, присутствующие в театре впервые), – неуместно. Повышенная зрительская активность объясняется просто – люди на работе. Просто их работа – хлопать и кричать, они – клака. В Большом театре клака поставлена на широкую ногу. Это наряду с квадригой, Светланой Захаровой, люстрой и спекуляцией билетами визитная карточка Большого, черточка к его «лица необщему выраженью», и ей уже лет сто. И не кавалерам в Zilli и дамам в Hervé Léger, которые сбегают из партера, как только погаснет свет рампы, не дожидаясь даже второго занавеса, редактировать этот портрет.

Невозможно себе представить что-то более неуважительное к театру и артистам, чем почти улановский бег к гардеробу. Только последняя электричка или необходимость срочно вернуться под капельницу могут быть оправданием этой плебейской привычке. Но обычно капельницей оказывается капля-другая «Моэта» в «Мосте», приправленная несколькими «кубиками» Бургундии – и как же стыдно за вас, дорогие товарищи, заплатившие по тридцать тысяч за билет.

Впрочем, публика Большого, ведомая настоящими (а не по должности в Попечительском совете) поклонниками и знатоками музыкального театра, на глазах меняется к лучшему. Наше сердце едва не разрывалось от радости, когда в конце прошлого сезона на нескольких спектаклях подряд мы наблюдали в ложе дирекции абсолютно счастливого Романа Абрамовича: он так искренне, так долго, энергично и с таким увлеченным выражением лица хлопал в ладоши, что было очевидно – ему очень нравится. Хлопку его еще недостает выверенности, театральности, он еще не овладел магией извлечения дополнительной громкости из воздушной подушки, образующейся при хлопке, – но лиха беда начало. «Браво!» у него хорошее, мужское, шаляпинское.

В качестве лоцмана по бескрайнему морю балета Роману Аркадьевичу выделили балерину Галину Степаненко, но всех одновременно она обслужить не может. Поэтому новые зрители Большого волей-неволей занялись самообразованием – причем удивительным образом! Они читают либретто. Я могу понять слушателя, знакомящегося с содержанием оперы «Кавалер розы»: эта вещь Рихарда Штрауса почти не шла в России. Но нарядная блонда, внимательно изучавшая либретто на премьере «Онегина», меня потрясла. Когда на душераздирающей сцене дуэли она стала проверять инстаграм, я уже не был изумлен. А уж когда, словно сраженная приступом диареи, вылетела, едва Татьяна осознала весь ужас своей трагедии, во мне и вовсе не дрогнул ни один мускул. В конце концов, спрашивали же меня на «Волшебной флейте»: «Эдуард, а почему поют по-немецки?» – «Это родной язык композитора». В ответ удивленное: «А кто композитор?» Не привыкать.

Но если серьезно, несложные балетные и оперные сюжеты – «Любовь сильнее смерти» («Жизель»), «Печальна судьба куртизанки» («Травиата»), «Борцы за справедливость гибнут, но дело их живет» («Спартак») лучше все-таки изучить заранее: они вывешены на сайте театра.

И вот еще. В «Спартаке» нет танца с саблями (это из «Гаянэ»), раз. «Лебедь» Сен-Санса, известный также как «Умирающий лебедь», никогда не входил в хореографическую партитуру «Лебединого озера», два.

И последнее: в Большом театре не бывает перерыва – перерыв бывает в ларьке у метро. У нас – антракт.

Фото: Алексей Колпаков, Ольга Тупоногова-Волкова