В октябре 2016 года я впервые написал для Татлера арт-колонку о выставке коллекции Сергея Щукина в Фонде Louis Vuitton. Блокбастер посетило 1,2 миллиона зрителей, о нем взахлеб говорили и в музейных кругах, и в парижских такси, а русский феномен с труднопроизносимой фамилией Shchukin встал в первый ряд мировых покровителей искусства. Было очевидно, что не за горами и вторая часть проекта — выставка собрания Ивана Морозова, создавшего в дореволюционной Москве вторую выдающуюся коллекцию французской и русской живописи. Часть работ он унаследовал от своего рано ушедшего брата Михаила, но под началом Ивана Морозова коллекция многократно выросла и качественно изменилась.
Пять лет спустя долгожданное событие состоялось — то же место, то же воссоединение разделенного между Эрмитажем и Пушкинским музеем собрания Ивана и Михаила Морозовых с внушительным дополнением работ из Третьяковской галереи и тот же куратор Анна Бальдассари. «У меня часто спрашивают: "Как же ты будешь делать выставку после такого успеха?" Отвечаю: "Ровно так же, как делала Щукина..." Это как стереоскопическое изображение: у нас тот же мотив, но вид под другим углом… Эти выставки — своего рода диптих, продолжение. Масштаб Морозова и Щукина как коллекционеров сопоставим».
Во много они были схожи. Оба принадлежали одному и тому же кругу — староверы из крепких купеческих династий, которые имели, однако, достаточно смелости, чтобы покупать непривычную западную живопись из практически одного ряда мастеров. Для наших современников в России «щукинморозов» остались одним именем. Разъединили их французы, и сделали это блистательно. Стало очевидно, как тонко отмечает историк искусств Илья Доронченков, и фундаментальное отличие — «Морозов представлял французскую живопись после импрессионизма как эволюцию, Щукин — как революцию».
Если Щукин шел на два шага впереди, отказываясь от былых привязанностей к импрессионистам, открывая в числе первых радикалов Матисса и Пикассо и скупая их в невиданных масштабах (37 работ первого и 54 второго), то Морозов собирал очень размеренно, заполняя пустые клеточки в созданном им идеальном образе коллекции. Он собирал «для себя», почти не пускал в дом посетителей. Несколько лет на стене его особняка среди полотен импрессионистов оставалось пустое место пока хозяин не нашел подходящий «Голубой пейзаж» Сезанна. Не слишком любимый им Пикассо представлен в коллекции всего тремя работами, но какими — «Арлекин и его подружка» «голубого» периода, «Девочка на шаре» «розового» периода и кубистический «Портрет Амбруаза Воллара». Морозов не покупал серии, он штучно выбирал работы экстра-класса. Среди парижских арт-дилеров (по-тогдашнему – «маршанов») Морозова прозвали «русским, который не торгуется». Он всегда просил показывать лучшее и тратил на искусство баснословные по тем временам деньги. В одну из поездок в Париж Морозов за один день в галерее Воллара приобрел 15 шедевров Ван Гога, Гогена, и Матисса на 17 тысяч рублей. Для сравнения годовой закупочный бюджет Русского музея в ту пору составлял 15 тысяч рублей. Постоянный доход Морозову приносила Тверская мануфактура, в которую входили фабрики по производству ткани и бумаги.
Морозов собрал и выдающуюся коллекцию русской живописи — более 300 работ — от поздних реалистов Левитана, Серова, Сомова, импрессионистов Коровина и Врубеля до модернистов Гончаровой, Ларионова и Шагала. Лучшие образцы представлены на выставке в Париже рядом с мировыми бестселлерами западного модернизма. Всего 170 работ и скульптур. Куратор выдает блестящий микс в исполнении звездного состава французско-русской арт-сборной. Французских импрессионистов она смешивает с русскими пейзажистами, насыщенную палитру Ван Гога и Матисса соотносит с яркими полотнами Гончаровой и Сарьяна, Майоль соседствует с ранними скульптурами Коненкова, ну а на титульной картине выставки Морозов позирует Серову на фоне натюрморта «Фрукты и бронза» Матисса.
Отдельные залы отданы Полю Гогену, Анри Матиссу, Полю Сезанну и Пьеру Боннару. У последнего Морозов заказал монументальный триптих «У Средиземного моря» для украшения лестницы в своем особняке на Пречистенке. В зале Матисса выделяется марокканский триптих — последняя работа, сделанная мастером по заказу коллекционера перед началом мировой войны. Есть в экспозиции и работа, для которой куратор выделил отдельное пространство — «Прогулка заключенных» Ван Гога. Изображенное на полотне смирение со своим отчаянием, умноженное направленным светом в кромешной темноте зала, резко контрастирует с благодушием эстетического наслаждения колором натюрмортов, пейзажей и портретов основного корпуса работ экспозиции. Точно выверенное композиционное решение куратора.
Завершает выставку реконструкция салона музыки морозовского особняка, задрапированного декоративным панно Мориса Дени «История Психеи». Здесь, пожалуй, меня не убедило желание Анны Бальдассари «полностью исключить "Историю Психеи" из декоративного контекста, чтобы было видно, насколько Морис Дени радикальный художник». По мне, цикл Дени больше говорит о вкусовой полифонии коллекционера к своей среде обитания, чем о находках самого художника.
Прогуливаясь по залам парусной конструкции Фрэнка Гэри в Булонском лесу, я улыбался старым знакомым из детства — мадемуазель Жанне Самари Огюста Ренуара, держащей плод таитянской незнакомке Поля Гогена, грустному арлекину с подружкой и девочке на шаре Пабло Пикассо. По этим хрестоматийным образам многие поколения советских школьников знакомились с западным искусством не зная того, кто стоял за этими шедеврами российских музеев. Теперь имя этого человека узнает весь мир.
Фото: ГМИИ ИМЕНИ А. С. ПУШКИНА; ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТРЕТЬЯКОВСКАЯ ГАЛЕРЕЯ; АРХИВ TATLER