Голая правда: Федор Павлов-Андреевич о своих перфомансах

Ученик Марины Абрамович рассказал Tatler о своих арт-выходках в «Гараже» и на вечере Christie’s.
Федор ПавловАндреевич о перформансе «Подкидыш» на открытии «Гаража» в 2015 году | Tatler

Федор Павлов-Андреевич

Как это бывает? Например, так. На открытие нового здания «Гаража» стоит очередь из всяких наших светских девушек и их мужей — банкиров и миллиардеров, европейских герцогинь и американских режиссеров вплоть до Вуди Аллена. Все разодеты в пух и прах и кротко ждут, чтобы предъявить пригласительный. И только один гость — голый, свернулся в позе эмбриона внутри большого стеклянного ящика, который ни туда и ни сюда. Прогнать его не понятно как: ящик без ручек, весит сто килограммов. А главное, персонаж внутри ящика тоже значится в списках и вроде как нет оснований его прогонять. Гости в полном восторге, охрана и устроители в паническом ступоре. «Федя подкинулся. Вечер перестает быть томным», — строчит одна барышня в своем инстаграме. Это красавец-блондин Федор Павлов-Андреевич, его раньше вся Москва знала как журналиста, пиарщика и арт-куратора, но несколько лет назад он решил, что он художник и перформансист, это дело его жизни и его счастье. И явление в «Гараже» — эпизод из серии перформансов «Подкидыш».

— Это не первое мое подкидывание. Но «Гараж» в июне 2015 года я планировал особенно серьезно. Потому что там пятьдесят человек охраны только на улице и потому что это Абрамович. Мы пришли заранее проверить обстановку — открытое пространство и спрятаться негде. В нашей команде — мой друг Антон, он служил в спецназе и руководит операцией. Несем пустой ящик в кусты, там заряжаемся: я раздеваюсь и ложусь внутрь, они завинчивают крышку на восемнадцать шурупов, поднимают меня на тросах и несут ко входу. Аняша (Анна Шпилько, директор Фединой студии. — Прим. Tatler) снимает все это на камеру. Мимо идут Борис Тетерев, Айсель Трудел с мужем, все радуются, меня узнают. Девушка со списками — она стала главным героем этого перформанса — говорит: «А что происходит?» Мои друзья отвечают: «Это художник, он пришел на вечеринку». Девушка находит меня в списках и пропускает! Заодно проходит вся моя банда. Знаешь, это как раньше, когда у меня было модельное и пиар-агентство Face Fashion. Мы ездили на показы в Париж и таким образом проходили на Жан-Поля Готье. Мама говорила, что она известный русский писатель (что чистая правда, мама Федора Людмила Петрушевская — великий русский писатель, драматург, а теперь еще певица. — Прим. Tatler). Сметана (это детское прозвище сестры Феди Наташи, которая сейчас фанк-певица Smitana. — Прим. Tatler) говорила, что она популярная модель. Сабина Чагина (тогда продюсер агентства Феди, теперь — директор фестиваля «Артмоссфера». — Прим. Tatler) показывала затылок, на котором было выбрито слово Gaultier. — Федя на кухне своей квартиры на Таганке комментирует мне видеозапись перформанса.

Из видео понятно, что дальше ящик с голым Федей поставили перед Дашей Жуковой. Которая тоже стала смеяться и фотографировать. Федя немного знаком с Дашей — они как-то раз танцевали в «Симачёве». С директором «Гаража» Федя дружил гораздо сильнее — ровно до этого момента. Пока все радостно фотографируют, Антон злобно стучит в ящик: «Федя, все, выходи, закончился твой перформанс». А как Федя выйдет, он завернут на восемнадцать шурупов? Лежит с постным лицом, рядом улыбаются знакомые Леонид Парфёнов и Игорь Цуканов. Невесело почему-то только Антону Белову, который позвал охранника. Тот продемонстрировал творческий подход и накинул на ящик свой пиджак, чтобы спрятать Федину наготу.

«Подкидыш» на открытии «Гаража», 2015

— А что потом по сценарию?

— В том-то и прелесть, что нет никакого сценария. В этом перформансе я — жертва ситуации, никак не могу на нее повлиять. По ходу решил, что я канарейка в клетке, на которую накинули ткань, потому что никто не хочет, чтобы я пел. Стал медитировать и заснул минут на двадцать. Пришли охранники с тросами, вынесли меня в парк, где уже стояла багажная тележка как в аэропорту, меня откатили подальше от здания «Гаража» и оставили. Сразу же ко мне в кусты забежала съемочная группа Lifenews, стала совать к ящику микрофон и задавать вопросы: «Как там Абрамович? А что там Вуди Аллен? А Миучча Прада?» Это было чудесно. Наконец-то кто-то расскажет безродным сироткам, которых не пустили на елку к богатым детям, как там Абрамович. Я лежал и молчал — в ящике есть дырочки, чтобы дышать, но мой голос сквозь них вряд ли хорошо пройдет.

Федя никого не предупреждает, чтобы организаторы не поломали ему планы. Смысл, оказывается, не в том, чтобы возмутить общественное спокойствие.

— Тут есть ассоциация с ребенком, которого мамаша бросила перед больницей и убежала, и вот лежит конверт — ненужный матери, ненужный больнице, не нужный никому. В моей ситуации — это про искусство перформанса, которое не нужно никакой институции. Будет полный провал, если вдруг кто-то из представителей институций мне обрадуется.

— Какая-то школьная проказа.

— Все школьная проказа, — радостно парирует Федя.

Начал он в Венеции, во время Биеннале, когда обнаружился нежданно-негаданно в стеклянном ящике на приеме у Франсуа Пино. Пино ведь, кроме того что владелец люксового холдинга Kering, куда входят Balenciaga и Saint Laurent Paris, еще и крупнейший коллекционер искусства. В его коллекции есть все — и старое, и новое, — но совсем нет перформанса. Вот Павлов-Андреевич и решил начать с Пино. Приплыл с подветренной стороны к палаццо, где был прием. Тихо выгрузились, Федя быстро разделся, друзья закрыли ящик все теми же восемнадцатью шурупами и понесли ко входу. Там как раз празднично заиграл оркестр бретонских волынок — потому что Пино родом из Бретани. Подруга Феди, пиарщица Констанция из Рио-де-Жанейро ждала на входе и командным голосом начала: «Внимание! Внимание! Артист прибывает. Все шаг назад!»

«Каникулы лица» в «Галерее на Солянке», 2013

«Домик подвешенного» в Николо-Ленивце на фестивале «Архстояние», 2014

— Нас пропускают, мы проходим, все это разглядели папарацци, которых было человек пятьдесят, и «Подкидыш» попал во все светские хроники мира. Ну разве не гениально? Меня сумели донести прямо до Пино и оставили у его ног. Он был в тихой ярости, тут же вызвал начальника охраны (которого потом за этот инцидент быстро уволил), меня отволокли в сторонку и втроем стали охранять. Непонятно, чего они боялись, но так, на всякий случай.

Боялся в этой ситуации Федя — что его сбросят в воду. Он, конечно, почти Джеймс Бонд, но не в машине, из которой можно выбраться. Стеклянный ящик немедленно пойдет ко дну и через дыхательные дырочки наполнится водой. Охранники не стали топить Федю, а вызвали полицию, которая взломала ящик и выпустила голого художника на волю. Когда Федя на следующий день приехал в одежде и с приглашением на светский ужин к своей подруге Франческе фон Габсбург, уже к тому моменту бывший начальник охраны Пино встретил его на входе и беззлобно сказал: «Я уважаю ваше искусство».

После «Гаража» был Лондон, где Федя подкинулся на вечеринку аукционного дома Christie’s. Опять повезло Франсуа Пино, который еще и мажоритарный акционер Christie’s. Осенью прошлого года было очень холодно, но голому Феде в ящике оказалось прекрасно — он надышал, как делают альпинисты в палатках. В числе тех, кто нес Федю в ящике, был главный жених русского Лондона Давид Гигаури. Дальше входа пробраться не удалось (Феди не было в списках), но в дверях тоже было неплохо. Приятные лондонские инвестбанкиры увидели блондина в позе эмбриона, сняли и выложили в сеть. «Морская царевна», как называет ее Федя, очень известный фэшн-блогер, трансвестит @DanielLismore написал в своем инстаграме: «Это лучшее произведение искусства, которое я когда-либо видел». Секьюрити почему-то решили перевернуть ящик на бок – и голая Федина попа встречала выходящих с приема. Тотальный успех.

Если погуглить имя Феди по-русски, вторая строка поиска выдаст «Федор Павлов-Андреевич голый». Вы быстро найдете разгромную заметку в «Московском комсомольце», где автор приличной газеты страшно возмущается, что товарищ пришел на московский ночной фестиваль Midsummer Night’s Dream без штанов, зато со шлангом и лейкой от душа. Федя объясняет, что дело не в эротизме. Голое тело перформансиста сразу превращает его в мишень. Что хорошо, ибо делает этот малодоступный жанр искусства популярным. Нагота перформанса — это нагота нулевой отметки, чистого холста, обнуления. Она сродни наготе крещения или газовой камеры. Федя долго объяснял мне, что очень важный для истории искусства художник Петр Павленский, прибивая себя гвоздем к Красной площади, не имел в виду показать людям, как выглядят его яйца, — он сказал очень важную вещь, которую все, кому надо, отлично поняли.

— Если бы он вздумал это делать в трусах, трусы, как лишняя часть сообщения, отвлекли бы на себя внимание.

Федя задумал всего пять «Подкидышей», осталось два. Так что, светские люди артистического мира, ловите голого творца в ящике в Нью-Йорке или Рио — будет весело и высокохудожественно. Тем более что его тело в отличной форме. Я проверяла — мы с Павловым-Андреевичем встретились в Yoga Class, куда он заруливает к своему любимому Кириллу Черных. В зале оказывается еще пять, не считая меня, близких друзей — Федя, если что-то очень сильно полюбит, тут же организует всех это же самое любить. Как следует подышав шеей и спиной (так любит говорить йог Кирилл), мы с Андреевичем перемещаемся к нему на Таганку в похожую на номер Four Seasons квартиру. Ночью он улетает в Нью-Йорк, и голос в диктофоне то приближается, то удаляется, — Федя параллельно собирает чемодан, что-то жует, навещает стиральную машину, которая ревет как взлетающий самолет. Под окном стоит верный водитель Георгий на новенькой Kia Quoris. Машину Федя также пытается применить к своему искусству.

Человек-оркестр Федор Павлов-Андреевич нашел свою нишу в современном искусстве

— Меня особенно интересуют художники, занимавшиеся перформансом в разгар семидесятых. Крис Бёрден — мой герой. У него в то время был удивительный талант поэтизировать быт. Это то, чем я в меру сил пытаюсь заниматься. Однажды Бёрден распял себя, прикрепившись к автомобилю. Марина Абрамович, правда, ехидничает — говорит, что в жизни это выглядело не так, как задокументировано. А по мне, так не важно, были там настоящие гвозди или Бёрден притворился. Важнее то, что осталось на фотографиях. Я бы тоже что-нибудь сделал с машиной. Она удивительное создание — в ней и ласка, и ум, и скорость. Я жду, когда же уже разверзнется пол, оттуда высунется пара нежных корейских рук — и начнется массаж ступней.

Федора я знаю почти двадцать лет, мы дружим с журфака МГУ и журнала «Домовой», где вместе долго работали. Его всегда надо высиживать как яйцо, чтобы увидеть живьем. Помню, я была каким-то там редактором журнала «Молоток», который придумал Андреевич, и мы впопыхах делали первый номер в рамках издательского дома «Коммерсантъ». В семь утра надо было отдать полосы в типографию, Федя решил переписать пару самых важных текстов и обещал через час приехать. Опоздал на пять, все матерились, строгие люди из типографии звонили уже не ему, а мне, потому что у Феди не очень отвечал телефон. Пять часов! Это рекорд в моей коллекции опозданий. Можно было договориться с ним о встрече, скажем, в час дня, в половине второго позвонить, и он поставленным голосом скажет, что уже вовсю едет по Ленинградке, а в трубке слышна льющаяся вода. Это нормально, Федор очень любит мыться. Там, в душе, он ловит все свои прекрасные идеи. Вот как он это объясняет:

— Я в процессе не участвую, мне просто нужно включить душ — и я выхожу уже с готовым пониманием новой работы, оно пришло вместе с водой.

Но за последние семь лет Федор изменился. В 2009-м даже написал книгу про свои сложные отношения со временем — «Роман с опозданиями». Собрал в нее свои колонки в GQ и добавил несколько рассказов — во искупление за свою прошлую жизнь. Это был поворотный год, когда Павлов-Андреевич совсем перестал быть журналистом, писателем и пиарщиком, свою компанию Marka отдал команде и остался только художником. Новый Федя каждый вечер пишет расписание на завтра, не обманывая себя и оставляя там как минимум час на стояние под душем, потому что это важно для работы.

— Сегодня я гораздо более интересный, уравновешенный и здоровый человек, чем десять лет назад. Начать с того, что я могу смотреть в зеркало и не моргать. Я могу смотреть людям в глаза. Был период, когда не получалось. Мой счастливый возраст начался вместе с перформансами и до сих пор не кончился. Всем людям, кто парится про возраст в тридцать и тридцать пять лет, я говорю —вот сейчас придет самое интересное.

В хваленом 2009-м он впервые объявился перформансистом в Лондоне. В этом новом для себя мире он был никто, но поймал за хвост свою первую счастливую арт-идею, как раз моясь в душе, — придумал перформанс I Eat Me.

— Маша Байбакова, сделавшая эту работу как куратор, была первое время моим главным судьей и соратником. Мы вместе шли вперед. Она познакомила меня с моим первым галеристом, Ником Хаквортом. А я ее — с Ильей Кабаковым, о котором она писала одну из своих первых работ. Мы могли всю ночь говорить с ней по телефону о художниках и обо всем таком — она в Нью-Йорке, я в Москве. Утром я просыпался и понимал, что наш разговор до сих пор длится, уже шесть часов, только мы оба давно спим с трубками в руках. Мы теперь не так часто видимся, но я ее обожаю. Она красотка, а ее талант и ее сила — таких больше нет.

«Бататодромо» в культурном центре Банка Бразилии в Бразилиа, 2015

В общем, удача в том, что, когда Федя сидел голый на полу Лондонской галереи, его увидел великий и ужасный Ханс-Ульрих Обрист, содиректор галереи Serpentine, автор всех важных книг по истории перформанса. Федя ему понравился, и он позвал его дальше.

— Как ты решился закрыть все свои бизнесы и главным делом жизни сделать искусство?

— Когда у тебя дедлайн к выставке, ты просто перестаешь заниматься всем остальным. Понимаешь — буду делать только это, потому что ради этого живу. Все остальное было наваждением, которое затянулось. У меня было очень короткое детство, которое закончилось в пять лет. В три года был театр, в тринадцать — первый журнал, тогда же я стал журналистом во всяких изданиях и телеведущим в программе «До шестнадцати и старше». А вот подростковый период очень затянулся и длится до сих пор. У меня нет семьи, нет дома, у меня есть чемодан и библиотека. Я снимаю квартиру в Москве, и библиотека там живет. Когда-нибудь дойду до психоаналитика, но, насколько сам понимаю, я живу в состоянии затянувшегося тинейджерства. Мне это не доставляет никакого неудобства, кроме того, что иногда какой-нибудь пожилой человек с пузом тянется ко мне и говорит: «Я когда был маленький, обожал вашу передачу «До шестнадцати и старше». В этот момент я чувствую себя Людмилой Марковной Гурченко, к которой в гримерную лезет дрожащий беззубый старик на костылях. «Людмила Марковна, я так любил ваши фильмы, когда был маленький», а она кидает в него пудреницей и кричит: «Пошел на ...!» Вот это меня иногда сбивает. Но я сейчас счастлив. Потому что ответил честно на вопросы, кто я, как я и с кем я. Занимаюсь только искусством перформанса, и все люди, события, которые раньше казались важными, как волшебный дым, испарились из моей жизни.

Предположительно Феде скоро исполнится сорок. У него есть «Галерея на Солянке», где он после смерти своего папы Бориса Павлова стал директором. Там, когда он залетает в Москву, случаются экскурсии из серии «Ночной директор» — он сам водит публику, и это сойти с ума как интересно слушать. За Федей ходят толпы до ста человек, он кружит их по «Выставке цвета граната», посвященной Параджанову, или комментирует малоудачные мультики на проекте «Шляпа волшебника: муми-тролли и другие герои нашего детства».

За шесть последних лет, говорит Федя, ему в «Солянке» удалось вырастить много единомышленников.

— При галерее есть теперь даже школа перформанса: в ней учатся офигенные люди. Три раза в неделю. Днем работают кем-то еще, а вечером приходят заниматься делом, которое не приносит им ни денег, ни славы. Зато они становятся честными по отношению к себе и начинают понимать, зачем существуют.

— Ты сам у кого учился?

— У Марины Абрамович, конечно. Дело было в 2007-м на вечеринке по поводу открытия выставки моей любимой Сигалит Ландау в нью-йоркском МоМА. Мы сидели на полу с куратором Клаусом Бизенбахом и моим очень хорошим другом Йорном Вайсбротом, теперь директором фестиваля Luminato в Торонто. Я что-то говорил про свой длинный нос. Вдруг почувствовал у себя на спине чью-то руку и низкий женский голос с прекрасным балканским акцентом сказал: «Бейби, форгет эбаут йор ноуз. Итс насинг. Лук эт ми бэттер». Потом я первое время в Нью-Йорке даже жил у Марины дома. На мой дебютный перформанс в галерее Джеффри Дитча она привела толпу своих друзей, включая Лу Рида и Лори Андерсон. Я чуть не упал, когда она их ко мне подвела. Лори же с четырнадцати лет была моим суперидолом, я знал ее песни наизусть. И еще Марина мне сказала одну важную вещь: «Главное — уметь проигрывать и проваливаться. Провал — это очень нужный опыт». С тех самых пор я спокоен.

— А режиссер «Сказок Пушкина» Роберт Уилсон?

— О да! Я брал у него интервью и задал вопрос, который меня самого страшно волновал — я как раз заканчивал репетировать свой первый спектакль «Бифем». «Вот скажи, Боб, когда на репетиции актер или актриса делает что-то сногсшибательное, у тебя случается эрекция?» Он меня успокоил, что да, бывает, это нормально. С тех пор я назначил его себе в учителя. Немного помогал ему как ассистент на паре проектов. Чему я так пока и не сумел научиться у Боба, это его великому молчанию. Он перед репетицией садится на стул и сидит пять минут молча. Как валун. Огромный мощный камень, от которого идет сила — все будет хорошо, все кончится взрывом, и это будет прекрасный взрыв. И еще Боб для меня ролевая модель в том, как он управляется с богачами. Вокруг него всегда сто богачей, особенно старушек, которые клацают камнями и смотрят влюбленно. Вечером им приходит от Боба имейл: «Дорогая Нэнси, мне очень не хватает ста тысяч долларов на новый проект, буду очень признателен, обожающий тебя Боб». Нэнси тут же сдается. Этому я тоже пока что как следует не научился, — а может, просто в России некому пока что клацать камнями, никто еще настолько не состарился. Но грех жаловаться, меня любят и мне помогают — иначе как бы я делал никому не нужные выставки на «Солянке», инсталляции свои немалые и спектакли? Кто ему дал триста тысяч евро на инсталляцию «Карусель перформанса»? Федя носил эту идею и в «Гараж», и в нью-йоркский MoMA — но только музей Faena в Буэнос-Айресе девелопера-мецената Алана Фаэны, главного инвестора Майами, понял и приютил. Скоро будет вторая «Карусель» — в мае в Вене. Что это такое? Конструкция, которая крутится, когда зрители вращают педали велосипедов. В каждом отсеке (всего их девять) сидит по художнику, каждый со своей историей. Федя тут выступает как куратор, собирает всех этих художников, но сам тоже занимает отсек. В Буэнос-Айресе у него среди прочих сидела девушка из Малайзии, которая выдавала каждому посетителю по будильнику, помогала завести его на определенное время и повесить ей на одежду. К концу недели она была в платье из орущих будильников. Еще был бразильский художник, который держал магниты на руках и ногах, не давая им соединиться, а зрителям, которые заходили к нему в гости, надо было садиться вокруг и медитировать.

Сейчас на фестивале Wiener Festwochen Федина «Карусель» будет девять дней крутить девять художников. И посвящено все это будет вопросам беременности. Пять часов в день будет происходить перформанс, все остальное время художники намереваются жить вместе, прямо в музее. Там есть стеклянное помещение около выхода из метро — все будут видеть, как люди искусства спят, едят и все такое. Каждый день будет один дежурный — он назначает правила игры. Например, сегодня мы все едим молча или с завязанными глазами. На обеды будут приходить всякие знаменитости — уже обещались звезда венского акционизма Вали Экспорт и Петер Вайбель, директор музея ZKM. По вечерам разные музыканты – от академических до электронных – будут играть «колыбельный» концерт.

«Смех/Смерть» в музее Casa Modernista в Сан-Паулу, 2013

Параллельно Павлов-Андреевич готовит в качестве режиссера спектакль в Москве, в Центре Мейерхольда. Называется «Анданте», по пьесе мамы Людмилы Петрушевской. Она написала ее в 1975 году, через десять лет Роман Виктюк поставил ее в «Современнике» с Лией Ахеджаковой. Новую версию сын вместе со своим верным художником-постановщиком Катей Бочавар делают в жанре, который они называют «драмтанец». То есть современный танец со словами. Зрителя отсадят как можно дальше, метров на семьдесят — чтобы разглядеть, придется постараться. Актеры обещают работать громко и сильно, чтобы мы не чувствовали себя выброшенными за борт.

— То, что я раньше делал в театре, кажется мне наивным, но стыдиться нечего. Я сам себя перебивал. Тут должны были с потолка сыпаться сотни белых лакированных сумок, там над головой летали шестикрылые собаки, в стенах открывались люки, и оттуда высовывались лица сверхлюдей, а за прозрачной стеной шествовал Шива со свитой. Все это под победную музыку Антона Севидова, ныне известного как Tesla Boy, или композитора Павла Карманова. Могли быть еще костюмы Андрея Бартенева. Мой первый художник-постановщик, чудесная лондонская Нина Кобиашвили, нежно уговаривала не делать все сразу, но мне так надо было. А теперь ни света, ни звука, ни костюмов, ни реквизита. Лампочка под потолком горит, уже хорошо. Я учусь визуальной тишине.

Премьера «Анданте» тоже намечена на май, чуть позже венской «Карусели». Это значит, что дедлайны жесткие и опаздывать нельзя. Как Федя, которого я давно и хорошо знаю, успеет? С другой стороны, может же он одновременно есть, собирать чемодан и давать мне интервью. Чему-то все-таки научился...

Я знаю, что Федор неспроста запихивает в себя безглютеновую пасту и говорит со скоростью пулемета, чтобы скорее улететь в Нью-Йорк. У него там еще одно супердело. Третьего октября на главной площади города откроется его проект Time Square Performance Train. Это будет поезд, похожий на тот, что возит чемоданы от самолета к терминалу. Пять вагончиков, в каждом по художнику, к которому на пять минут могут зайти пять посетителей, а потом переместиться в следующий вагон. Если будете осенью в Нью-Йорке, зайдите к Феде на Таймс-сквер.

Не отказываю себе в удовольствии спросить, что думает обо всем этом Людмила Стефановна Петрушевская. Ее не смущает, что сын все время голый?

— Мама хвалит. Мне сказочно повезло с родителями — они всю жизнь обожали, хвалили, гладили. Папа вообще был ангелом и при этом очень замысловато, тонко объяснял вещи, которые я делал. Он не видел моих перформансов — ушел, когда я только начинал, — но был так счастлив, когда понял, что я нащупал дорогу. Я знаю, маме трудно смотреть на меня голого или страдающего физически, но она понимает и принимает мою работу. Ей, конечно, кажется, что мне надо писать, что это лучшее из того, что я в жизни умею. Но делать то, что у тебя получается лучше всего, — это ведь уныло, правда? А переворачивать горы — это счастье. Поэтому я, не умеющий рисовать, стал художником.

Фото: Ольга Тупоногова-Волкова