Где они теперь: Гога Ашкенази

В миланском саду Гоги Ашкенази живут утки. Они облюбовали бассейн во внутреннем дворе палаццо и чувствуют себя как дома. Сегодня их, правда, нет.

– Вчера у нас была вечеринка, – говорит Гога.

Утки махнули рукой и улетели.

На дереве висит скворечник, который хозяйке подарили сотрудники принадлежащего ей модного Дома Vionnet. В Лондон и Париж, в Москву и Астану Гога летает на своем самолете, зато в соседний офис Vionnet ходит пешком или ездит на велосипеде. Ну как ходит – когда этот номер сдавался в печать, она взяла и ликвидировала свой фэшн-бизнес.

– Мы полностью реорганизуем производство, сохранив его в Италии, и будем развивать сотрудничество с ремесленниками, – объявила Гога.

У нее новая мода: осмысленное потребление, забота об экологии, этика люкса. Сейчас этим озабочены все большие марки, озабочена и казахская красавица с миланской улицы Бильи. После возрождения (обещают, что всего через сезон, максимум два) Vionnet перестанет устраивать шоу на Неделях моды и будет разрабатывать «концептуальные коллекции». По зеленой моде переделают и магазин на парижской рю Франсуа Премье.

– Эта планета уже не будет такой, какой я ее помню, – говорит мне убежденно Гога. – Если мы не остановимся, все кончится очень плачевно.

Если Гога Ашкенази решила спасти планету, планете никуда не деться. Мало я видел красавиц с таким даром убеждения. Причем убеждает она не логическими доводами (кто теперь услышит логику?). У нее атомное поле воздействия. В нем останавливаются швейцарские часы и способность критически мыслить. Через двадцать минут любое существо мужского пола начинает заглядывать ей в глаза и тихонько подпевать.

Свой миланский дом Гога нашла несколько лет назад, когда решила перебраться из Британии в Италию.

– Я год вживалась в Италию. Начала с Флоренции. Чтобы изучить историю искусств.

О жизни Гоги во Флоренции рассказывают сказки. Пишут о двадцативосьмикомнатной вилле с ренессансными фресками и видом на любимый Данте флорентийский купол. С десяти до полудня к Ашкенази приходили учителя, занимались историей изящных искусств, итальянским, читали стихи, играли на лютнях. Потом она уходила в город заниматься живописью и рисунком. Новелла из «Декамерона», не правда ли?

– Как же вы променяли Флоренцию на Милан? – спрашиваю я. – И почему на Милан, а не Лондон, где живут ваши дети? Почему не на Париж, где был в 1912 году рожден модный дом Vionnet.

– Флоренция – мой самый любимый город, – говорит Гога. – Я бы могла в нем жить и дольше. Париж прекрасен, но я не могу оставаться там, где нечего делать. Бывший владелец Vionnet Маттео Мардзотто организовал все производство в Италии. В Париже только представительство. Там – моральный центр, а здесь, в Милане, – все самое главное. Надо быть здесь.

Те, кто считает, что Милан скучен, что Милан – не Италия, а наполовину Швейцария, никогда в нем не жили. Когда ты приезжаешь в Милан ненадолго и бегаешь по магазинам Монтенаполеоне и показам, ты толком не понимаешь, как он по-настоящему устроен. Это город-интроверт, в котором на узких улицах много больших ворот с маленькими дверцами. И как раз за этими дверцами находится настоящий Милан, который жители приберегают для себя и не пускают в него посторонних. Недаром на скучной улице Бильи висит доска про пять дней Миланского восстания – здесь повстанцы договорились погнать австрийцев Радецкого, и никто из иностранцев про это не прознал. Во дворах-то и зреют самые тайны.

Палаццо XVI века, принадлежавшее любителю искусств графу Франческо Таверне, Гога сняла у миланской аристократки. Четыре этажа. Где-то на верхнем – квартира хозяйки дома, отдавшей во владение пришельцам свой дом и сад с бассейном. Как она относится к вечеринкам, мы не знаем. Гога говорит, что соседи ее обожают, но соседи не утки, крыльев у них нет.

– Я выбрала дом именно потому, что увидела сад за огромными окнами. Искала много месяцев, жила в отеле Bvlgari, каждый день ездила смотреть дома, и ни один мне не нравился. А когда вошла сюда, поняла, что он – для меня.

Каким бы ни было палаццо Таверне до ее приезда, теперь оно точно – палаццо Ашкенази. Оно захвачено ее вещами, а в этих вещах – Гогина энергетика. Каждый предмет, как учил классик, говорит: «И я тоже Гога!» или «И я тоже очень похож на Ашкенази!» Но Гога умеет быть очень разной. Потому и вещи разные, и поскольку говорят они это все одновременно, в доме стоит некий эстетический шум. Но не раздражающий, а поднимающий на веселье, как голоса на вечеринке в ту секунду, когда музыка стихает.

Ее гостиная никак не похожа на гостиную, в которой гости гостят. Огромный диван-матрац из подушки-трубы, напоминающей ярко-синюю анаконду, – работа бразильских братцев Кампана. Посмотрел бы я на того, кто захотел бы чинно присесть на этот диван. Нет, на нем можно только бесстыдно валяться. Ковер с разноцветными кругами работы Вернера Пантона – словно таблица, которую показывают врачи, чтобы проверить, все ли в порядке у вас с головой. Диван бирюзового цвета – Sherazade Франческо Бинфаре для Edra с разбросанными по нему треугольными подушечками, на которые не опереться. Красный диван-раковина, в котором можно сколько угодно раз рождаться из пены морской прямо по Боттичелли.

По соседству стоит черный рояль («Мама заставляла заниматься по нескольку часов в день. Как же я ей благодарна!»). У рояля – огромное футуристическое кресло-шар Эро Аарнио, в котором можно либо прятаться, либо обниматься.

– Да, – смеется Гога, – вещей много, а присесть как следует негде, но у меня в гостях не отсиживаются.

Хорошая художественная коллекция. Прямо замечательная. Живая. В Лондоне, где с мамой живут ее мальчики – старший Алан и младший Адам, – выбор работ, как говорит Гога, построже. А здесь можно и оторваться, украсив стены хулиганками Трейси Эмин или Синди Шерман («Мама бы, наверно, не одобрила»).

Расставившая ноги женщина Синди Шерман висит между скульптурами-камнями, похожими на морскую гальку, покрытую перламутром, – подарок одного из приятелей. Ими Гога решила украсить стену – зачем разбрасываться камнями? «Лягушка – офорт Пикассо, Мэрилин, как вы понимаете, – Энди Уорхола. А вот та фотография – моего друга Марка Куинна». Рядом одна из любимых работ – «дедушкины часы» Мартена Баса, где художник время от времени появляется позади матового циферблата-экрана напольных часов и ворчливо пририсовывает очередной наступивший час. Пару раз я видел их на выставках. Но никогда в гостях. Голова гиппопотама на стене. («Самое опасное в мире существо! Милый толстяк, но убивает больше людей, чем львы и крокодилы!») Гога сама выбирает вещи, дружит с художниками. Среди ее приятелей, например, большой весельчак и опытный возмутитель спокойствия Маурицио Каттелан.

– К своей парижской выставке он попросил меня написать эссе, – вспоминает Ашкенази. – Я вспомнила о манифесте футуризма Маринетти, который тоже опубликовали во Франции, и написала свой манифест. «Пункт первый. Человек не должен принимать себя всерьез».

В прихожей стоят игрушечные лошадки. Чьи?

– Мои. Как-то купила сыну лошадку в антикварной лавке, и так она мне понравилась! Когда он решил на ней покататься, я на это посмотрела и сказала: «Адам, слезай! Это для мамы».

– И теперь вы на них скачете?

– Я на них смотрю. Они мне напоминают, что мы все дети и что к каждому вопросу надо уметь подходить, как подошел бы ребенок.

На второй этаж мы поднимаемся по лестнице, ступени которой меняются от ярко-красного к светлому, разбеленному. Второй этаж – личное пространство. Там много света и гораздо меньше цвета. Собственная спальня Гоги – светлая, белая, с двумя картинами на стенах. Не лягушка Пикассо и не вагина Синди Шерман, а два лирических поцелуя на русских картинах Семена Файбисовича. За высокими окнами – большая тенистая лоджия, натуральная «Веранда, обвитая виноградом» Сильвестра Щедрина из Третьяковки.

Соседняя комната превращена в гардеробную, и не простую, а двухэтажную: высота дворцовых потолков вполне позволяет. Шкаф гардеробной – такое же произведение искусства. Полочки-витринки с туфельками и сумочками – либо ранний Джефф Кунс времен минимализма, либо ранний Дэмиен Хёрст времен Саатчи.

– Это я сделала, – говорит Гога. – Здесь тоже была спальня, но все равно же одна ванная на две спальни. Мне одной ванной мало. Вот я и сделала шкаф. Теперь здесь живут мои вещи.

Дальше – проход в гостевую квартиру.

– Любите, когда у вас живут друзья?

– Терпеть не могу быть гостем, но принимать гостей обожаю.

Еще одно большое изображение на стене: женщина в московском метро на фоне мозаики с Лениным, знаменем, пушками и пулеметами.

– На этом этаже немного вспоминаем то, что было, – говорит Гога. – Я есть то, что я есть.

Гога Ашкенази – советская девочка. Гаухар Беркалиева родилась в год московской Олимпиады в казахском городе, называвшемся тогда Джамбулом. Но росла уже в Москве. Папа стал членом ЦК КПСС, семья переехала в столицу, жизнь была прекрасной.

– Мы жили в Новых Черемушках, в кирпичном доме, его называли «Дворянское гнездо». Но какие же мы дворяне?

Ну и московское метро – самый что ни на есть глоток свободы.

– Меня учили музыке. Я, когда не было родителей, сама поехала в библиотеку, взяла пластинку Бетховена. Третья симфония, слушаю. Мама приходит. Спрашивает: «Откуда взялась эта пластинка?» Я говорю: «Мама! В Республиканской детской библиотеке». Она говорит: «Дочка! А как ты попала туда?» – «Я туда поехала на метро!» – «Так ты ездишь на метро?!» Я говорю: «Да! Взяла и поехала на «Октябрьскую»! А что такое? В чем проблема?!»

Курс Гоги в жизни был прямым и ясным, как линия метро. Круглая отличница, музыка, спорт, языки.

– Старшая сестра училась в МГИМО, меня направляли туда же.

Но в двенадцать Гогиных лет не стало ЦК вместе с КПСС, и девочку отправили в Лондон («Закинули в Англию», – смеется она).

– Как вы там выживали?

– Отлично выжила. Звонила маме из школы: «Мама! Со мной все говорят так медленно... Они, наверное, думают, что я не понимаю. Но это же я говорю медленнее, а думаю в сто раз быстрее их». В школе я была первая русская и меня спрашивали: «А это правда, что медведи ходят по улицам?» Я рассказывала всю правду: «Ходят медведи. И белые, и черные, и коричневые. Они у нас как кошки».

Гога смеется, я же думаю, что никогда и нигде – ни в Оксфорде, ни в лондонских дворцах, ни в миланских палаццо, ни в собственном самолете – она не чувствовала себя такой богатой и защищенной, как в доме ЦК в Новых Черемушках.

– Папа учил меня всему. Когда мы садились играть в шахматы, он говорил: «Гогочка, ты хочешь выиграть или проиграть и во сколько ходов? Пятнадцать? Хорошо. Он делал ровно пятнадцать и, когда назревал мат, говорил: «Ничья!» «Ну как ничья, папа? Тут же мат». – «Какой мат? Неужели я встану из-за стола, выиграв у своей дочки?» Когда я поехала в Англию, он сказал: «Гогочка, я тебя научу драться. Помни, в драке побеждает только тот, кто идет до конца. Но сначала он сделает все, чтобы драки не было». С тех пор я делаю все, чтобы драки не было. А потом иду до конца, как тот гиппопотам.

История Гоги – история для романа, даже десятка романов. Авантюрных и любовных. Ее сравнивают с девушкой Бонда, и не только потому, что она метко стреляет. Но о романах мы не будем говорить, на то есть интернет. «Со всеми бывшими мы друзья», – говорит она. Этого достаточно.

У кошки девять жизней, у женщины хоть сто.

– Представить невозможно! – соглашается Гога. – Родилась в Казахстане, росла в Москве, училась в Англии, вышла замуж за американца, родила от казаха – и вот, переехала в Италию. Столько узнала, сколько еще узнаю! Мне очень нравится мой возраст. Как будто глаза открываются, хотя тело не стареет – спасибо азиатским корням. И спасибо маме, которая занимается детьми, я за них спокойна. Она их правильному учит.

– А чему она вас учила?

– Она сказала: «Когда ты вырастешь, ты сможешь делать все, что ты захочешь». Я говорю: «И в космос смогу полететь?» Она отвечает: «Нет, в космос – это слишком просто, до тебя уже летали. А ты придумай что-то, что до тебя еще никто не делал. Вот это лучше».