Фрол Буримский — о расставании с Ульяной Сергеенко и русской деревне

Фрол оживленно (иначе он не умеет) разговаривает по телефону. Обсуждает с папой строительство бани в деревне Большие Шатновичи в Лужском уезде Ленинградской губернии. Оттуда родом семья его любимого деда Василия Федоровича. «Отец всегда все очень серьезно воспринимает, любой проект. Поэтому о срубе с печью спорим уже четвертый месяц. Я решил начать с чего-то маленького, чтобы мы друг друга не убили». В прошлом году они своими силами делали там ремонт. «В свои тридцать четыре я окончательно понял, что настоящая роскошь – крыжовник в собственном саду. Белые ночи, когда ты до трех ночи без сна лежишь у открытого окна, а за окном не умолкает соловей. Уха из щучьих голов с рюмкой водки. У нас почему-то принято чуть ли не стесняться таких вещей». Фрол не стесняется, напротив, он проповедует. Подписчикам инстаграма кажется, что, проснувшись поутру, он умывается росой, кидает дротик в карту России и тут же строит маршрут. Каких только загадочных геотегов не было в его ленте! Спрашиваю, сколько точек на его карте. «Сложно сосчитать, это же не работа. Мне за это не платят». А кажется, что наоборот, особенно тем героям «Татлера», которые за пределы Садового кольца не выедут даже за долгами.

«О срубе с печью мы с отцом спорим уже четвертый месяц. Прошлым летом своими силами уже делали там ремонт».

«Это чисто зов души. Зачем? Затем, что на Венецианской биеннале вечно твердят о карбоне, выбросах, жизни без отходов. А ведь есть пример – наша русская деревня. Поэтому я так часто обращаюсь к провинциальной жизни, в ней до сих пор очень много древней мудрости. Неслучайно мы раньше считались людьми со сверхспособностями – просто потому, что были ближе к природе». День рождения в прошлом августе Фрол праздновал в Шатновичах. «Я мобилизовал всех родственников, нашел старинные рецепты, выловил карасей из озера. Мы провели три незабываемых дня». Там однажды гостил и его друг, повар из Италии. «Он смотрел по сторонам и кричал: «Questa è la Toscana, questa è l’Umbria!» Поди объясни это очарование большинству наших соотечественников».

Фролу вечно не хватает «какой-нибудь инициативной группы»: «Все такие хилые. Выносливых людей мало. Где те, кто действительно готов путешествовать по-настоящему – ради знаний и культурного experience, а не чтобы поесть, выпить, повеселиться, сходить на одну-две экскурсии и на этом успокоиться? Если я отправляюсь в путешествие, то с пяти утра до одиннадцати вечера нахожусь в полном экстазе. Это очень меня заряжает». Понимаю, о чем он. Как-то я путешествовал вместе с Фролом, но не по русской деревне, а по французской. В Сен-Тропе мы большой компанией отдыхали после утомительной кутюрной недели. Большую часть времени я охранял кукурузу в Le Club 55 – благо Фрол с утра успевал занять там лежаки-кабаны. Потом он делал заплыв в сторону Ниццы. Сорок раз отжимался с маской на лице. Гонял в город, обходил там антикварные лавки. Параллельно делал десять звонков, общался с офисами в Москве и Париже. Находил кинематографичную локацию вдали от туристов, фотографировал там Ульяну Сергеенко. Потом Лиду Метельскую. А к вечеру, одевшись с иголочки, как молодой Гюнтер Закс, шел ликовать до глубокой ночи. Утром все повторялось. За неутомимость мы прозвали Фрола «белочкой».

Представляю, как он расцветает там, где не ловят вышки 5G и не льется Dom Pérignon. Какие неподдельные эмоции испытывает. В его случае это ключевая вещь. Главред Vogue Ксения Соловьёва подтверждает: «В светском мире принято подозревать людей в неискренности. В том, что они переобуваются в воздухе в зависимости от текущих маркетинговых нужд. Фрол очень много поддерживал народные промыслы, когда работал у Ульяны, построившей на этом свой сторителлинг. Он пропагандировал внутренний туризм, когда это еще не стало мейнстримом. Но он уже несколько лет как там не работает, и нет никаких сомнений, что он правда подвижник в этих вопросах, в хорошем смысле человек одержимый. Более того, человек с хорошим вкусом, который знает, как современно упаковать богатое русское наследие».

Фрол много говорит о фольклоре. О колоссальных знаниях, которые накапливались тысячи лет. О ручных станках. О том, что во Франции ремесло ассоциируется с кутюром, а у нас почему-то – с лубочными поделками. «Я тебе рассказывал про Сольвычегодск? Это мой новый Каргополь! Я там видел невероятную коллекцию золотого шитья. Ему место в музеях. Эта мастерская просуществовала сто тридцать лет у великой семьи Строгановых». – «А коклюшное кружево?» – «А крестецкая строчка? Какое счастье, что ее возрождает Антон Георгиев».

Его деревня – это двадцать покосившихся домиков. Там Фрол планирует устроить выставку. А еще снять фильм. В Больших Шатновичах одно время жила его бабушка Надя. «Я очень люблю женщин. Отношусь к ним как к святым именно благодаря ей. Правда, все здесь вспоминают о ней как о святой, не из этого мира. Она обладала всеобъемлющей добротой. Я счастлив, что в детстве у меня был такой человек. Мама очень много работала, как и папа. Бабушка забирала меня из садика, и я оставался у нее, мы очень много времени проводили вместе». Фрол погружается в воспоминания, и он уже не здесь, на Патриарших, а где-то далеко: «Вот мы идем в ее родную деревню Лунец, которой сейчас уже нет. Через поле и лес. Всю дорогу бабушка мне пела. Это было так красиво. Как и все, что она делала. Когда она готовила свои пироги с капустой, луком, морошкой, рыбой, которую приносил дед, это никогда не было стряпней. Все, к чему она прикасалась, превращалось в божественный процесс».

Когда Фролу было двенадцать, бабушка Надя покончила с собой. В ней Фрол видит символ русской женщины, попавшей в жуткое перестроечное время и всю жизнь приносившей себя в жертву. «Если задуматься, она жила в нечеловеческих условиях. В ее поколении каждая потеряла либо сына, либо мужа, либо отца, либо брата. Она родилась после войны, и ее детство, которое в жизни человека должно быть самым лучезарным периодом, было омрачено разрухой, когда ты по уши в грязи с утра до ночи восстанавливаешь хозяйство. Новгородчина была зоной оккупации».

Передо мной плачет мужчина. «Мы жили в Луге. Дед решил переехать в деревню. А бабушка уже не была приспособлена к этой жизни. Реальность, с которой она столкнулась в перестройку, ее попросту убила. У нее началась тяжелая депрессия. Мы все это видели, но не уберегли. Приехали с мамой в Большие Шатновичи, чтобы ее забрать. Бабушка тогда ночью вышла из дома – и ее не стало. Я преклоняюсь перед мамой, которая смогла такое пережить». Эта история преследовала Фрола. «Не было ни дня в жизни, чтобы я об этом не вспоминал. Большого труда стоило вернуться в это место, снова полюбить его – и захотеть спасти. Мне кажется, что так я с ней снова соединился, и мне стало легче». Баба Надя родилась семнадцатого августа, Фрол – шестнадцатого: «Мы с ней были очень похожи, понимаешь? Она много знала об истории нашей семьи, о войне, о традициях, очень правильно рассуждала о Боге. Я хочу быть как она, но у меня не хватает ресурса быть настолько добрым, внимательным, сопереживать, через свою душу пропускать чужую боль. Не представляю, как люди живут без таких эмоций, воспоминаний, без этих объятий, рук, губ, тепла, запаха волос. В моей голове бессмертен ее туманный образ. Просыпаешься на каникулах в деревне, светит солнце, бегают солнечные зайчики. А там бабушка и ее руки. Я был обязан вернуться хотя бы ради нее».

В роли своей бабушки Фрол видит Софью Эрнст: «Те же маленькие ручки, точеный нос».

Полнометражный фильм, который он снимает, будет трибьютом бабушке. Путешественник Фрол посмотрел картину «Атлантида Русского Севера» режиссера Софьи Горленко. Замучил им всех друзей. Долго решался написать режиссеру в инстаграме, но в итоге жизнь свела их быстрее. Он рассказал о Больших Шатновичах. Софью история вдохновила. Уже были переговоры с продюсерами. Найдена команда. Объявлен фандрайзинг, чтобы каждый мог поучаствовать в создании картины. Съемки стартуют в мае. В роли бабушки Фрол видит свою подругу Софью Эрнст: «Соня очень похожа на нее: те же маленькие ручки, точеный нос, брови, линия роста волос. Это какая-то мистика».

«К счастью, есть ответственные люди, которые еще и более компетентны, чем я. В кои-то веки» – вот так Фрол отвечает на мой вопрос, насколько он уверен в реализации амбициозного проекта. Он привык воплощать амбиции. Переехал из Луги в Петербург, поступил на экономический факультет Политеха. Хотя изначально планировал пединститут, хотел стать учителем истории. Папа – инженер. Мама – библиотекарь. Они мальчика вразумили: «Ты что, сошел с ума?» В нулевые гуманитарные профессии считались совершенно не мужскими, ненужными, неперспективными. То ли дело международная экономика. Параллельно он учился в Голландском институте. «Это был внутренний протест, но не вызов родителям». Еще в школе Фрол с мамой ездил в Голландию, и там он почувствовал связь с ее культурой, архитектурой, искусством. Он с придыханием вспоминает своего университетского преподавателя Арьена Роодвутса – с его подачи студент погрузился в язык, выучил его в совершенстве. «Все девушки, которые со мной учились, потом оказались в Голландии, вышли там замуж. А я – тут».

На втором курсе устроился на работу к Алене Ахмадуллиной, ассистировал во всех делах (продажи, маркетинг, производство) ее мужу Аркадию Волку, управлявшему компанией. «Мне хотелось попробовать себя в этом мире. Я с детства рисовал эскизы, потом, правда, мне показалось это странным для парня, и я увлекся динозаврами, археологией, историей, но позже страсть вернулась. Я попал в самый на тот момент успешный российский бренд». Совмещал работу с учебой в двух местах: «Это было довольно мучительно». Следом в его резюме попал филиал французского агентства Potel et Chabot – первый опыт в иностранной компании. Потом карьерный взлет, Фрол стал директором по маркетингу очень модного тогда питерского универмага Vanity, где продавались большие бренды вроде Dolce & Gabbana и Lanvin. Ему было всего девятнадцать лет. Спрашиваю, как так получилось. Отвечает: «На тот момент не было никаких специалистов. Релевантный опыт и знание языков уже делали тебя идеальным кандидатом. А еще у меня была безумная жажда знаний, опыта. Мне хотелось всего. Я ходил в Эрмитаж на курсы по любимому голландскому искусству. До сих пор считаю, что мне эти знания полезны, хотя тогда все говорили, что я сумасшедший. Не понимали, зачем я учу голландский и как планирую его использовать. Мне приходилось оправдываться. Теперь понимаю, что я просто такой человек: делаю не потому, что это рационально и есть расчет. Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что у меня свой путь и действовать надо интуитивно. А в компромиссном состоянии с собой я, как правило, принимаю неверные решения».

Язык пригодился. Фрол увлекся бельгийским дизайном, а в Бельгии говорят на фламандском, который похож на голландский. На Большой Конюшенной открывали большой монобренд его до сих пор любимейшего Maison Martin Margiela. Управляющим взяли Буримского. Дизайном занимался архитектор из команды бренда, и Фрол завел нужные знакомства. Все это на фоне светской жизни Петербурга. В основном она была сосредоточена в Доме кино и клубе «Онегин». «Это было потрясающее время, там можно было встретить Жан-Поля Готье, Наоми Кэмпбелл, Марка Джейкобса и всю тусовку стилистов, диджеев, моделей». Тогда же – не под проект про бабушку! – Фрол познакомился с Софьей Эрнст. Она до сих пор в восторге от Буримского: «Нашей дружбе пятнадцать лет. И всегда он выделялся. Не только тончайшим вкусом. Хотя, как сейчас помню, у него была самая красивая в мире питоновая куртка Damir Doma. Сверху он накручивал на себя шарфы с косами, тоже Damir Doma, и вот это все на его длинных тонких ногах. Представляете, как красиво! Редко бывают такие люди: органичные и талантливые во всем, черт побери, во всем! Вокруг них закручивается вихрь энергии, к ним тянутся, их обожают. Я жду от Фрола великих свершений. Знаю, что потенциал у него космического масштаба». А потом добавляет: «Есть побочный эффект: эгоизм с большой буквы Э. Но или я уже смирилась, или мой друг с годами становится мудрее». Да, я тоже помню, как Фрол брал у Софьи интервью для «Собаки», и в какой-то момент девушка все же смогла его перебить: «Разве не я должна рассказывать?» Я тоже чувствую, что в потоке Буримского не остановить, слова не вставить. Перебивать неприлично, но дело не в этом – мне очень интересно его слушать.

Особенно о том, как он переехал в Париж, когда устроился работать в Damir Doma. Поселился в XVI арондисмане, где по утрам женщины в меховых манто выгуливают своих болонок. А на работе царил андеграунд «с бесконечными home parties, но при этом с огромным количеством работы, потому что там все пашут на износ. Это была супершкола. Команда маленькая, без четких обязанностей – все занимались всем: показами, мероприятиями, продажами. Я взял на себя коммерцию, рынок Восточной Европы. Был управляющим парижского бутика». Тогда же он познакомился с нынешней соратницей – дизайнером Машей Белик: «Это была если не первая волна, то вторая точно: очень много талантливых русских ребят приехали в то время покорять Париж».

«На тот момент у меня не было патриотических настроений. Наоборот, имелся конфликт со средой, в которой я рос. В Париже все было очень легко и непринужденно. Я ведь переехал в Петербург, когда мне было шестнадцать лет, и стал жить один». (Фрол купит родителям квартиру в Питере и перевезет их из Луги гораздо позже.) «Но я не был трудным подростком, который хотел сбежать от родителей. Наоборот, меня было не выгнать из дома. Просто наступил переломный момент: вокруг бесконечная стагнация, все уныло, а мне хотелось учиться, развиваться. Поэтому я с радостью и диким энтузиазмом пустился в авантюру. Я ведь считал себя космополитом и мечтал вдоволь наговориться на голландском, английском, усовершенствовать свой французский».

«Мне ни с кем не хотелось проводить время, кроме Ульяны. Она для меня была всем».

Потом накрыла ностальгия. «Я стал скучать по людям: по родителям, друзьям, окружению, просто по русскому менталитету». Светские разговоры ни о чем, обмен любезностями и сплетнями его в какой-то момент утомили. Захотелось вернуться. Не сразу, через несколько лет Фрол устроил себе передышку. Писал для Vogue.ru и «Собаки». Путешествовал по окрестностям Петербурга. Но долго без дела сидеть не мог. «Если я позволю себе отдых, то после него должен отдыхать еще, постепенно возвращаясь к нормальному ритму. В какой-то момент я понял, что мне срочно нужна очень масштабная деятельность. Ресурс простаивал. Я стал задумываться о Москве – и тогда как раз нас с Ульяной познакомил ее брат Саша».

«У нее была идея сделать коллекцию. Я загорелся, и в максимально сжатые сроки мы эту идею реализовали». Дальше вы и сами помните: две дебютные коллекции Ulyana Sergeenko в Москве, а потом триумф в Париже. «Для меня это была не работа. Для меня это была жизнь. Первые несколько лет оказались настолько интенсивными, что никаких мемуаров не хватит все перечислить. «Благодаря энтузиазму Ульяны, благодаря возможностям, которые нам дал Данил Эдуардович Хачатуров, получился мощнейший творческий импульс – который был пропитан финансово, стратегически. Сам бренд и феномен Ульяны как героини стали вдохновением для целого поколения дизайнеров, которые поняли, что тоже могут. Безусловно, бренд очень многих научил элементарным правилам работы: снимать лукбуки, писать пресс-релизы, делать показы. Раньше творили на примитивном уровне. Я со своим парижским опытом постоянно жаловался Ульяне, что здесь никто не умеет работать».

Фрол никогда не был в тени. Ульяна называла его Фролушкой, для команды он был Фролом Сергеевичем, а для всех остальных – звездой. Обоим не давали прохода в саду Тюильри, в лобби «Ритца», их караулили фотографы возле Costes. Вдвоем они напоминали голливудскую пару, киногероев, сошедших со страниц альбомов Assouline. Завораживали красотой, луками, походкой. Вот они с Ким Кардашьян. А вот с шейхой Мозой. Вот на красной дорожке amfAR. А вот британские таблоиды иллюстрируют статьи о частных самолетах их фотографией из инстаграма. «Это были не просто профессиональные отношения, а очень близкая дружба, зона комфорта для меня и для нее. Мне ни с кем не хотелось проводить время, кроме Ульяны. Она для меня была всем».

Интересуюсь, как они делили обязанности. «Тандем сложился самым естественным путем: я любил делать то, что не любила Ульяна, а она блестяще делала то, что я не очень любил или вовсе не умел. Коммуникации были больше на мне, хотя я такой же интроверт. Но у меня уже был опыт, поэтому получалось». Да, помню, как он выхватил из рук критикессы Vogue Николь Фелпс блокнот и написал в нем слово Vologda. А мешала ли дружба работе? «В какой-то момент, мне кажется, вообще не мешала. Я все-таки за то, чтобы в коллективах были дружеские отношения. Я считаю, что вся эта напускная субординация и никому не нужные схемы – прошлый век. Но тогда и время было другое. Страшно вспомнить, десять лет назад!»

Фрол занимался техническими моментами, поиском поставщиков, переговорами с международными партнерами. Из наемного сотрудника вырос до партнера. Но когда об этом заходит речь, откровенность Фрола стремится к нулю. «Я никогда не раскрывал подноготной. Это дурацкая русская черта, которая меня бесит. Чудовищно непрофессионально. Я могу рассказать об эстетике, нашем творческом пути, дружбе. Но я не вправе раскрывать бизнес-процессы, цифры и прочее. У нас были партнерские договоренности. Да, были. Но потом партнерские договоренности и наши человеческие отношения зашли в тупик. И мы просто приняли решение расстаться. Нет никакого секрета, нет никакой драмы. Возможно, она имелась на определенном этапе, как бывает у близких людей, но это в прошлом».

Расставание Фрол описывает как «абсолютно живой процесс». «Так случилось. Так произошло. Все мы переживаем разводы. Переживаем смерти. У меня в жизни было немало страшных событий, которые я никогда не забуду. На их фоне в расставании с Ульяной нет никакой трагедии. Когда я пересказываю события в прошедшем времени, я безумно счастлив. Хотя бы потому, что у нас была возможность встретиться и тандемом сделать такое большое дело. Большое для нас, для моды и для страны тоже, сколько бы в этом ни было патетики. Мы показали, что на русском языке в моде можно говорить красиво. И так, что это будет понятно и китаянке, и француженке, и англичанке, и американке. В Катаре тебя тоже прекрасно поймут. Когда мне задают вопрос «Почему расстались?», я теряюсь. По сути, с Ульяной я вообще не расставался, по крайней мере навсегда. Она очень близкий мне человек. Я взрослею и ценю людей, которые были и остаются в моей жизни. Сколько их, сколько времени они там провели, не суть важно. Нельзя вообще исходить из простых понятий вроде «друг» и «враг». Я рад, что из школы Ульяны Сергеенко вышло столько людей, которые что-то делают и творят. Не только Мария Белик. Возможность получить профессиональный опыт, осуществить мечту им дала именно Ульяна».

Звучит красиво. Но у этой истории есть пересказы в другой модальности. Я видел Ульянино интервью «Дождю» в феврале прошлого года. Журналист Полина Милушкова там читает закадровый текст: «На фоне скандала со словом на букву N Ульяна переживает еще одно предательство: ее альтер эго Фрол Буримский вместо того, чтобы поддержать в трудный момент, покидает бренд, о чем сообщает на странице своего инстаграма». И Сергеенко комментирует: «Нам было, наверное, какое-то время комфортно вместе. И это была работа мечты, мне кажется. Для него, конечно же, тоже. Мы встречались с огромным количеством интересных людей, мы много путешествовали, у нас были деньги, мы везде появлялись, такая прекрасная пара». На вопрос, были ли у Фрола деньги, подруга ответила: «У него? Откуда? Нет, конечно. Это все были деньги Данила Эдуардовича. У нас ситуация, конечно, очень сильно изменилась. Мы до этого жили как у Христа за пазухой, потом стало труднее, пришлось считать, нести ответственность. И я думаю, он был к этому не готов, потому что Фрол – человек больше творческий и, когда с него стали спрашивать за траты, ему трудно было перестроиться».

«Я не видел это интервью, – пожимает плечами Фрол. – Конечно, всегда находятся добрые люди в окружении, которые считают долгом пересказать тебе фрагменты. Мне кажется, что мужчине комментировать слова женщины, брошенные о нем в сердцах, не надо. Это, скажем так, не по-джентльменски. Что касается того скандала, то у нас с Ульяной были гораздо более жесткие ситуации. А это такая ерунда. Скорее, повод для шутки. Но уж точно не для расставания. Я очень люблю Ульяну».

Уйдя от Сергеенко, Фрол впервые увидел фонтан в переулке на Патриарших – в двух метрах от своего дома. Он проходил мимо каждый день и не обращал внимания. «Жалею, что я маниакально ответственный человек. Довел все до такого абсурда, что это стало вредить моему здоровью. Такие решения нужно принимать быстрее, верить своему сердцу. И вообще, человеческие отношения никогда нельзя запускать. Это касается мужей, жен, партнеров, друзей, вообще любых человеческих отношений».

Когда родилась идея с собственным брендом? «Я уходил в никуда. Не было никакого коварного плана. Самые лучшие события в моей жизни происходят очень естественным путем, без форсирования. Но название Flor et Lavr в моей голове родилось давно, не скрою. Я знал, что если и буду заниматься чем-то своим, то под этим именем. А еще чувствовал, что это должно быть творческим объединением близких по духу людей. Естественно, я начал с одежды, потому что занимался ею больше пятнадцати лет».

Дебютировал Flor et Lavr в Париже во время кутюрной Недели моды. Его сложносочиненные платья, пальто мужского кроя (от пяти до десяти тысяч евро за лук) с интересом рассматривали все та же Николь Фелпс, София Санчес де Бетак, Карин Ройтфельд, Карина Добротворская и новые старые клиентки, от Кувейта до Узбекистана. В соседней комнате выставлялась подруга, дизайнер Маша Белик. Потому что Фрол не про обособленность, а про коллаборации. Это была его инициатива: «Я понял, что конкуренция в какой-то момент вообще умерла. Это так глупо! Почему мне не показать продукт моего друга, моего единомышленника своим клиентам? Иначе они пойдут и найдут что-то в тысяче других брендов, есть же миллион альтернатив». Он все время повторяет «творческое объединение, творческое объединение». Белик, кстати, изобрела определение «посткутюр», в котором они оба сейчас работают, – штучные товары, свобода в тиражах и производстве.

Спрашиваю об инвесторах: «Тут у меня принципиальная позиция. Естественно, когда я ушел, было очень много желающих инвестировать или получить консультационные услуги. Как правило, это заканчивалось тем, что все хотели повторить путь Ульяны – меня это совершенно не заводило. Чтобы не портить себе репутацию, я навсегда отказался от подобных историй. В один прекрасный день я, возможно, диверсифицирую бизнес или какую-то его часть, но не сейчас».

Понимаю, сейчас Фролу важно, что он создал все сам, вложил собственные средства. Сам дошел до окупаемости. Хотя его показ в Каргополе в августе прошлого года (идея родилась за два дня) с участием местных жителей вместо моделей выглядел максимально некоммерческим. В хорошем смысле.

Галерея Flor et Lavr тоже открылась естественным путем. «Все опять же началось с эмоционального события». Его близкий друг, фотограф Абдулл Артуев в августе прошлого года был на съемках в Петербурге. «И вот он звонит со словами: я набрел на такой странный дом и встретил потрясающего человека, он чисто твой. Ты должен приехать». Я сразу понял, о каком доме идет речь, – интуитивно, хотя был там, в Коломягах, пятнадцать лет назад. Представляешь? И я поехал. Познакомился с художником-скульптором Валерием Быткой и был потрясен, что он живет среди нас. Это же настоящий человек эпохи Возрождения. Он добр, талантлив, мудр. Совершенно меня пленил». А еще вдохновил на открытие галереи, где Бытка дебютировал со своим кукольным театром, спектакль назывался «Падение метеорита на Патриаршие пруды».

Следующей в галерее выставлялась художница Геля Писарева, она, как Софья Эрнст, напоминает Фролу бабушку Надю. Работы художницы есть в коллекциях Третьяковки и Русского музея.

«Я счастлив, что мы начали не с молодых художников, а с признанных авторов. Геля тоже любит повторять, что русская женщина – богиня. И богиня она, потому что способна себя принести в жертву, положить на заклание. Ради своей страны, ради своей семьи, ради какого-то туманного, но все-таки будущего. Ей восемьдесят, а она все еще сохраняет ясность рассудка, больше даже, чем я. Потому что всегда творит. За три недели до открытия выставки она упала с лестницы – звонила мне и извинялась, вот же человек старой закалки! Говорила о том, как этой лестницей меня подвела. Бытка мне потом рассказывал: «Фрол, представляете, Геля невменяема, она не может просто лежать. Правая рука в гипсе, а она пишет левой в кровати, ей, видите ли, это нужно». Да, понимаю, нужно! Эта черта и объединяет всех наших авторов. В мае мы запускаем совместный проект с пространством «Рихтер» – делаем выставку петербургских скульпторов и живописцев Александра Позина и Марины Спивак. Летом открываем серию узбекских мероприятий экспозицией талантливой художницы из Ташкента Лазизы Тулагановой.

Галерея Flor et Lavr нашла свое пристанище в Гранатном переулке, в двух шагах от штаб-квартиры Ulyana Sergeenko. Ирония судьбы? Фрол не согласен: «Я вижу в этом исключительно добрый знак».

Фото: ФОТОГРАФ: Маша Демьянова. СТИЛЬ: Рената Харькова. Ассистент фотографа: Павел Лерер. Ассистент стилиста: Полина Ткачёва. Продюсер: Надежда Бунда.