На этой державной шахматной доске, в опасной игре с продажей военной собственности, ущерб от которой государство оценило в три миллиарда рублей, — кто она? Эффектная бриллиантовая королева, упивавшаяся властью настолько, что в какой-то момент потеряла связь с радарами и возомнила, что ей все можно? Невинная пешка, которой ходили, пока она была нужна, но отдали на съедение настоящим ферзям при первой же команде «фас» сверху?
— Мне вообще не казалось, что в этой игре я фигура и для кого-то представляю интерес. Cкорее, была наблюдателем. Я работала, и работала, с моей точки зрения, честно. Фигуру из меня сделали следственные органы. Какую именно, я сама пока не поняла. Слежу за развитием сюжета вместе с вами, — грустно усмехается Васильева. Мы пьем чай в гостиной «нехорошей квартиры» в Молочном переулке. На столе — только сухофрукты: «Это единственное, что я позволяю себе из сладкого, — извиняется Евгения. — За последние месяцы поправилась сильно. Я, конечно, пытаюсь сопротивляться — вот поставила тренажер, но когда двадцать четыре часа в сутки проводишь в четырех стенах, трудно сохранять выдающуюся спортивную форму.
Да уж... Из телерепортажей можно было заключить, что в тринадцати комнатах подследственной по делу «Оборонсервиса» в случае длительного заточения спокойно разместится целый олимпийский стадион «Фишт». Но нет — комнат оказалось не тринадцать, а четыре. Первыми этот факт установили, еще осенью, Ксения Собчак и Марианна Максимовская. Они же с понятным восторгом примерили домашние тапочки, которые в их воображении принадлежали бывшему министру обороны Анатолию Сердюкову. Вопрос «те ли это тапочки?» я не задаю, недостающие девять комнат с лупой не ищу, скорее с любопытством оцениваю убранство этой золотисто-бежевой, в завитушках и лепнине, весьма заурядной по меркам Tatler квартиры. «Мне и самой этот стиль не очень близок, — снова почти оправдывается Васильева. — Квартира досталась мне уже с мебелью, и я все собиралась делать ремонт. В родном Питере я жила в антураже гораздо более современном».
В квартире плотно задернуты шторы, и в солнечные девять утра здесь царит интимный полумрак.
— Окна положено держать закрытыми?
— Раньше я их закрывала от папарацци — они возле дома дневали и ночевали. С тех пор как в ноябре 2013 года мне запретили прогулки, осада снята, а привычка жить в темноте осталась.
Трижды я приходила к Васильевой домой. Трижды мы назначали встречу на девять утра, и адвокат Евгении настоятельно просил меня не опаздывать, чтобы не нарушать жесткий график его подзащитной. Казалось бы, наличие какого бы то ни было графика у узницы «Золотой мили» должно вызывать удивление и даже классовое возмущение. Ведь вся жизнь коварной расхитительницы госсобственности, по какому-то недоразумению до сих пор не помещенной в колонию строжайшего режима, якобы проходит в бесконечном лежании на диване и томной неге. Вот разве что главный редактор модного журнала заглянет поболтать или фотограф — сделать глянцевую фотосессию. На самом деле жесткий режим и железная дисциплина — единственный шанс для Васильевой не сломаться: «Отец (Николай Васильев — хозяин питерской компании по производству оптоволоконного кабеля и пластмассовых труб. – Прим. Tatler) приучил меня работать. Каждый день он вставал в пять утра, в шесть тридцать был на производстве. Я росла в этике труда. Не представляю, как можно иначе».
Все дела на день она от руки педантично заносит в большую клетчатую тетрадь. «Дела?» — спросите вы раздраженно, возможно, даже лежа на диване, пока читаете этот номер. Ну да. Во-первых, осенью Васильева устроилась на работу, дает дистанционные консультации. «Я юрист по образованию, юрист, смею надеяться, неплохой, с большим опытом, и мне приятно, что компания «Гриднев и партнеры» оценила мои профессиональные навыки. Причем не потому, что их кто-то попросил. Они не побоялись взять меня на работу, хотя рисковали навлечь гнев властей». Васильева знает, о чем говорит, — несколько месяцев назад клиника, в которой она лечилась, отказалась продолжать с ней отношения. «Они сказали, что их замучили проверками и им все это не нужно. А ведь это врачи...»
Во-вторых, йога: «Да я просто умру, если не буду тренироваться. У гиподинамии необратимые последствия. Даже арестантам положен час в день на прогулки. Я просила следователя. «Зачем вам гулять?» — отрезал он».
В-третьих — чтение материалов собственного уголовного дела, по которому она категорически не желает признавать вину. «Объем всех этих папок таков, что если бы я даже не спала, не ела, не делала ничего, и полугода на ознакомление не хватило бы».
И наконец, творчество, как бы пафосно это ни звучало. Еще осенью стены ее квартиры пугали зловещей пустотой. Все картины, в которых зоркий глаз следственных органов заподозрил имущество Минобороны (Евгения настаивала, что это семейные реликвии и ничего сверхценного в них нет), были конфискованы. Теперь же на стенах буйным цветом цветут собственные полотна Васильевой. В детстве она любила рисовать. И вот – взялась за старое. Купила учебники, краски, кисти. Залезла в интернет. Сначала делала копии известных работ, и эксперты, которым она эти копии бесстрашно показывала, отмечали сходство с очертаниями оригинала. Затем стала писать на собственные сюжеты. «Во мне что-то такое открылось, вы не представляете. Были ночи, когда я не смыкала глаз.
Рисовала по три картины за ночь». На сегодня неутомимой начинающей художницей написана сотня работ. Двадцать из них галеристка Елена Яковлева лично отобрала для персональной выставки Васильевой, которая в апреле под вспышки фотокамер открылась на площадке «Экспо-88».
Девушка с раскиданными по холсту золотыми волосами и прибитыми к кровоточащему плечу погонами. Ярко-желтые цветы, символ измены. Портрет бывшего министра обороны РФ. Пресса захлебнулась от такого неожиданного подарка. «Пиар! Пытается хоть как-то поддержать к себе интерес», — кричали одни. «Все это делается для Сердюкова, чтобы он понял, какую женщину потерял, — вопили другие. — Анатолий Эдуардович, умоляем, обратите взор на живопись Евгении, чтобы этот творческий родник наконец-то угомонился и иссяк». «Арт-терапия! Прекрасно и извинительно, когда человек пытается переосмыслить личные проблемы через творчество, — снисходительно замечали третьи, в числе которых были даже видные арт-деятели. — Пусть учится дальше, развивает способности».
В принципе Евгения, согласно навязанному ей имиджу могущественной фаворитки, могла бы наплевать на всех и произнести сакраментальную фразу Габриэль Шанель: «Мне все равно, что вы обо мне думаете. Я о вас не думаю вообще». Но в ней есть какая-то подкупающая уязвимость, трогательная наивность и детская искренность, которую, надо признать, я никак не ожидала встретить по нашумевшему адресу. «Любому человеку, который что-то сочинил, написал, нарисовал, хочется, чтобы его оценили или хотя бы попытались понять, — рассуждает Васильева. — Картины – они же как дети. Конечно, я трепетно и даже болезненно отношусь к тому, что обо мне говорят. Я не питаю иллюзий, что мои работы ценны в художественном смысле. Я дилетант. У меня нет образования. Но все, что я делаю, я делаю искренне, я рассказываю свою личную историю, и это нельзя не принимать во внимание».
Точно так же, непосредственно и наивно, она отвечает на вопрос, зачем ей сниматься для Tatler: «Большая честь, спасибо за предложение, за дружную команду, любая девушка хотела бы открыть журнал и увидеть себя на его страницах». А ведь это соображение не всегда приходит в голову нашим героиням: некоторые из них вообще выросли в убеждении, что осчастливили мир и журнал своим присутствием.
Возможно, Евгения предпочла бы выступить в глянце в другом качестве. Например, в рубрике о карьере или моде. Раньше она всегда покупала «Вог»: что-то просто смотрела, что-то вырывала и читала. Научилась дипломатично отвечать на коварный вопрос про любимые бренды: «В любой марке — от самой демократичной до самой нескромной — можно найти отличные вещи» — и про собственный стиль: «Разный. Сегодня — подчеркнуто женственные платья. Завтра — джинсы и косуха. Мне всегда нравилось экспериментировать».
Коллеги вспоминают, что Васильева, входя в комнату, оказывала магическое действие на мужчин. Сама она недоуменно пожимает плечами: «Не знаю, что они имеют в виду, но я действительно старалась следить за собой. На работу в основном ходила в строгих деловых костюмах. Но — всегда на каблуках, с макияжем и укладкой, ухоженные руки и ноги».
Надо признать, что и сейчас, сидя передо мной, пусть слегка пополневшая, Евгения производит впечатление состоятельной холеной женщины — у нее безукоризненный красный маникюр, хорошая прическа и даже некоторое подобие загара, который при примерке разглядели наши стилисты. «Нет, солярия дома нет — здесь же не тринадцать комнат, — улыбается Васильева. — Ну, иногда пользуюсь кремом-автозагаром. Я убеждена, что в любых обстоятельствах надо оставаться женщиной».
Отец категорически не советовал ей идти на госслужбу. «Всегда слушайте родителей, у них колоссальный жизненный опыт», — замечает Васильева. Десять лет обладательница красного диплома юрфака Санкт-Петербургского государственного университета работала юристом в российско-американской компании Capital Legal Services, после трудилась гендиректором петербургского филиала строительного гиганта СУ-155. Наконец, последовало амбициозное предложение из Министерства обороны. Два раза она отказывалась: «Я была вольным человеком. Не хотелось терять свободу.
Ответственность бешеная. Я понимала функционал, понимала, что надо заново, с нуля, отстроить всю систему, создать управление имуществом, и задала министру обороны вопрос: «А вы понимаете, что меня, как любого реформатора, сотрут в порошок?» Но он был уверен, что поддержка есть, что реформаторам должны помогать, иначе все останется по-старому».
Получив предложение в третий раз, Васильева согласилась: «Мне не хотелось быть неблагодарной. Какая-то природная деликатность, что ли, помешала отказаться. Проработала полтора года, хотя договаривались мы с Сердюковым о годе. Я пришла в управление, когда там было пять человек, а когда уходила, в структуре уже работало сто тридцать сотрудников и еще пять тысяч — на местах. Вкалывала как могла. Ни праздников, ни отдыха, ни спорта. Я забыла обо всем, выпала из жизни, забросила друзей, целиком посвятила себя работе».
С собой Евгения позвала бывших коллег. Из пятидесяти пойти на госслужбу согласились двое. «Меня предупреждали: «Будешь брать взятки — плохо. Не будешь — еще хуже». Я отвечала: «Ну зачем вы меня стращаете? Мы же в XXI веке живем». Мне искренне казалось, что, проработав столько лет в частном бизнесе и в принципе заработав достаточно, чтобы не думать о деньгах, я могла быть чем-то полезной стране».
Намеревался стать полезным стране и Сердюков. Генералы с долгим армейским стажем возненавидели гражданского министра по прозвищу Табуреткин (когда-то Анатолий Эдуардович служил директором мебельного магазина). Сердюков совершил основательную перестановку — и далеко не только мебели — в министерстве. «Мощнейший финансист. Всевидящее око, встроенный калькулятор, — говорят про него бывшие сослуживцы. – Работать с ним было тяжело. Мимо него не пролетало ни рубля. Он не знал ни отдыха, ни выходных, постоянно задерживался до полуночи. У всех семьи, дети, но приходилось трудиться в таком бешеном темпе. Для нас настали черные дни». Сердюков в корне реформировал хозяйственные отношения, изменил систему закупок, вызвав неудовольствие отлученных от кормушки генералов. А после вооруженного конфликта с Грузией в августе 2008 года изменения начались и в структуре самой армии.
На оборонку полился золотой дождь. Бюджет на отрасль увеличился в разы. Помимо тех, кого отодвинули от дегустации лакомого многомиллиардного пирога, появились другие, еще более влиятельные, с еще более завидными аппетитами. Сбросить Сердюкова с его министерской табуретки хотели многие. За ним следили, рыли компромат. Слабое место долго искать не пришлось. Оно обнаружилось по адресу: Молочный переулок, 6 — cherchez la femme — в обличье красивой, уверенной в себе блондинки.
Евгения ни разу напрямую не признала факт романа с министром. Не подтвердила, что именно он был отцом ребенка, которого она потеряла в первый месяц домашнего ареста. Тогда, после выкидыша, женский организм дал сбой. Васильева до сих пор принимает сильные гормональные препараты, мягко говоря, не способствующие похудению, и нуждается в серьезном лечении за пределами квартиры, ибо не всякий аппарат УЗИ может приехать к ней на дом. Она пишет стихи с говорящими сюжетами — «птицу в клетке заперли, крылья погубили» – и тем не менее никогда не отвечает на вопрос о том, кто тот самый лирический герой. «Возможно, когда-нибудь я и расскажу правду, но не сейчас», — говорит она.
— Женя, а кому бы вы хотели ее рассказать? Вот в Америке, когда хотят сделать сенсационное заявление, идут к Опре Уинфри или Барбаре Уолтерс. А у нас?
— Ксения, обещаю посоветоваться по этому поводу с вами.
— Я, хоть убейте, не могу понять одну вещь. Вы вступили в отношения с человеком, наделенным огромной властью. У человека есть жена. У жены — влиятельный отец, которого, как любого любящего отца, несомненно, заденет то, что происходит с его дочерью. Почему вы думали, что вам это простят?
— А я не думала, я влюбилась. Судьба так распорядилась. Я искренне считала, что мы живем не в средневековье и что человек свободен в своем выборе.
— Вы полюбили так сильно в первый раз?
— Каждый раз, когда мы влюбляемся, мы думаем, что это чувство самое сильное. И что оно последнее.
– Вам не кажется, что в этой истории вы пострадали так сильно потому, что вы женщина?
— А в России всегда так и происходит. Но что бы женщина ни совершила, разве это повод с издевкой в голосе Восьмого марта на глазах у всей страны надевать на ее ногу браслет слежения?
— Вам тридцать пять лет. За это время у вас ни разу не возникало желания создать семью?
— Мой папа старше мамы на три года. Он состоятельный человек. Многие его друзья уже несколько раз сменили жен. Мой папа очень любит маму. У них необыкновенно теплые отношения. С детства я жила в атмосфере любви и мечтала, чтобы у меня было так же. Конечно, мне хотелось сначала построить карьеру, состояться как личность. Если бы я сильно влюбилась, наверное, с радостью родила бы ребенка. Но когда это чувство пришло, я его потеряла.
— Считаете ли вы, что вас предали?
— Нет, не считаю. Он просто сделал свой выбор. Это благородный, искренний человек. Сильнейший управленец. Человек невиданной энергетики, целеустремленности и масштабности. Таких качеств я не видела ни у кого. Он не способен на предательство, что бы мне о нем ни говорили. Он мог бы предать сразу после того, что случилось. Но он предпочел остаться со мной, и это стоило ему должности.
Грустно говорить, но многие мои влиятельные собеседники-мужчины (кстати, все они испытывают на редкость единодушную симпатию-сочувствие к Васильевой) считают, что это не так. Именно что предал. Пошел работать к Виктору Чемезову, который последовательно его ослаблял. Вернулся к жене, и для любой гордой и самолюбивой женщины — а Васильева, без сомнения, такая — это удар.
— Вы ведь могли признать вину, подписать бумаги. И быть если не оправданной, то по крайней мере на свободе, как некоторые ваши бывшие коллеги. Неужели ни разу не закрадывалась мысль так и сделать?
— Наверное, на этот вопрос придется ответить мне, – берет слово адвокат Васильевой Хасан-Али Бороков. – Моей подопечной запрещено комментировать материалы уголовного дела. Хочу лишь сказать, что признаваться ей не в чем. Она бы могла оклеветать невиновного и выйти на свободу. Но потом с этим враньем ей надо было бы просыпаться и смотреть на себя в зеркало. Эмоционально Евгении легче находиться под арестом, оставаясь честным человеком. Комфорт — он ведь в душе, а не во внешних факторах.
— Слушая вас, Хасан, многие скажут: «Ну конечно, ей легко произносить патетические слова — ведь она не строчит какие-нибудь бессмысленные фартуки на тюремной машинке, а спит в собственной уютной постели».
— Евгения юрист и выросла в уважении к Конституции и презумпции невиновности как основному принципу гражданского общества. Суд ее виновной не признал. Почему она должна оправдываться за то, что спит в собственной квартире? Если следовать подобной логике, то она должна неустанно повторять: «Спасибо, что не расстреляли, спасибо, что дышу, существую». Евгения — свободный человек и живет в свободной стране. Может, кто-то хочет, чтобы его страна была клеткой, мы — нет. Моя клиентка не может и не должна оправдываться за украшения, основную часть которых привезла с собой из Питера, — так мы дойдем до 1917 года. Нельзя унижать, оскорблять, издеваться. Именно поэтому Евгения вообще разговаривает с прессой — ей было бы выгоднее молчать.
«Предполагать, что в этом деле все чисто, — наивно, — говорит человек, знающий ситуацию изнутри. — Любого, кто вовлечен в сделки с госсобственностью, можно «закрыть». Но понятно и то, что на любую подпись, которую ставила под документом Васильева, было указание сверху. Да, возможно, разгулялись, но ровно настолько, насколько им было позволено».
Мне, работнику глянца, сложно сказать, что это было на самом деле – вставшее у кого-то костью в горле реформирование или трехмиллиардный ущерб. Я не берусь судить, коварная ли Васильева расхитительница народного имущества или слабое звено. Любительница бриллиантов или жертва, которую кинули толпе, жаждущей крови. Я лишь вместе со всеми наблюдаю травлю, которую против нее развернули по всем фронтам в ходе очередного этапа борьбы с коррупцией, — такую же прежде вели против Юрия Лужкова с Еленой Батуриной (редкий случай, когда прилюдно полощут своих). Слышу захлебывающегося в пламенном негодовании Аркадия Мамонтова — вот уж кто никогда не подведет. Вижу пакеты с дешевыми украшениями, которые во время новостной «пятиминутки ненависти» предъявляют возмущенному электорату, озабоченному тем, как вернуть потребительский кредит на покупку мобильного телефона. Пачки денег. Молочный переулок. Антиквариат. Новогодние подарки в бутике Chanel. Любовник в шкафу. Птица в золотой клетке. Реалити-шоу «Богатые тоже плачут». Все это производит гадкое впечатление. Бурановские бабушки и вообще все те, кто воспринимает мир исключительно сквозь призму голубого экрана — а таких в нашей стране многие и многие миллионы, — в первую же секунду решили: «Виновна». Общественное мнение сформировано, приговор в головах населения вынесен, и сила его такова, что сколь угодно умелая ответная пиар-кампания изменить его вряд ли способна. Да и не дадут. Вот Андрей Малахов снял о Евгении передачу. Ездил в Санкт-Петербург, разговаривал с ее бабушкой, друзьями. Программа получилась опасно положительной, и в эфир ее так и не пустили.
— Женя, а не думали ли вы о том, чтобы назвать имена, на всю страну покаяться, сказать: «Да, я любила, меня предали». Возможно, хотя бы сочувствие со стороны женской части населения вам было бы возвращено.
— Повторю, меня никто не предавал. За мной правда. А где правда – там сила. Так, кажется, говорил герой фильма «Брат»?..
Для меня это история не про продажу по заниженной цене шестисот тринадцати гектаров в Ленинградской области, а про любовь, которая сдирает с человека кожу и делает уязвимым. Любовь, которая временно затмевает рассудок, лишает способности думать, прогнозировать, взвешивать. Любовь, которая рождает в душе всякого, кто подвержен этому опаснейшему недугу («посерьезнее проблемы с канализацией» – зло шутил Голсуорси в «Форсайтах»), иллюзии, которые на поверку оказываются не чем иным, как самообманом. Или надежды, которые много слабее обстоятельств.
— Откуда в вас столько силы?
— А знаете, никогда не думала, что я сильная. Меня жизнь заставила. Говорят ведь, что Бог каждому дает испытание по силам. Я лишь понимаю, что должна бороться, что бы ни случилось. А еще знаю, что эти испытания дали мне неожиданный толчок. Если бы не это, разве я бы взялась за кисть? Для меня это спасение, уход от действительности. Хотя зачем я это говорю? Они ведь могут у меня отнять краски. Они отнимают все, что облегчает мне жизнь. Еще я скоро закончу мюзикл. Сначала просто писала стихи, и композиторы приходили ко мне с предложением написать на них музыку. Потом стихи стали складываться в сюжет, и мне подали идею создать мюзикл. Вот, пишу мужскую партию. Это трудно. Я привыкла говорить от «я», про себя. Тяжело жить в чужой шкуре.
— Если представить, что завтра вас выпустят, куда вы отправитесь в первую очередь?
— Мне надо заняться здоровьем. Все остальное потом.