Анастасия Бендукидзе — о папе и борьбе за его ДНК и наследство

Единственный ребенок министра экономики Грузии Кахи Бендукидзе поделился своими воспоминаниями об отце.
Анастасия БендукидзеГончарова о Кахе Бендукидзе своем отце | Tatler

Анастасия Бендукидзе-­Гончарова

В семь лет я твердо решила: когда вырасту — обязательно заведу детей. Не потому, что очень любила играть в дочки-матери. Мне хотелось посмотреть, как мои гены передадутся кому-то другому. Ведь я не была похожа ни на маму, ни на папу, ни на бабушек и дедушек. Братьев и сестер у меня тоже нет, поэтому сравнить не с кем.

Когда мне было десять, родители развелись, и мы с мамой переехали к бабушке. Примерно в это же время мама представила меня своему знакомому, которого звали Каха. Тогда я восприняла его как смешного толстого дядечку со странным именем. Он интересовался моей жизнью — часто и много расспрашивал об учебе и о том, чем я занимаюсь в свободное время. Иногда просил вслух просклонять пятизначное число или наизусть выучить непонятную мне фразу из учебника молекулярной биологии. Тогда мне казалось, что у него просто странное чувство юмора, и меня абсолютно не смущало, что он хочет со мной общаться. Мы встречались не так уж и часто, раз в пару месяцев. Он был занятым бизнесменом — председателем правления ОМЗ, одного из крупнейших в России промышленных холдингов тяжелого машиностроения.

Каха спрашивал, какие нравятся предметы и кем я хочу стать. Когда мне исполнилось четырнадцать, он сказал: «Необходимо уехать учиться в Великобританию». Я восприняла предложение в штыки. Еще бы, в Москве друзья, первая любовь, родители. Уезжать совершенно не хотелось. Но никто особо не спрашивал, и в тот же год я отправилась в школу-интернат Clifton College.

В Москве я ходила в испанскую школу № 1252 имени Сервантеса. Чуть раньше ее окончила Маша Гайдар — мы теперь шутим, что это спецшкола для дочек реформаторов. Переехав в Англию, я не бросила испанский и даже сделала его своим основным предметом, а затем решила поступать на факультет испанской филологии в King’s College of London. Каха был недоволен моим выбором, сказал, что филолог — это не профессия, но не стал отговаривать, а дал возможность самой принять решение. Зато когда я уже поступила, начал критиковать. «Кингс-колледж» хоть и считается одним из лучших вузов мира, но Каха его терпеть не мог — поменять направление там невозможно, а испанская филология была слишком узкой темой.

Каха Бендукидзе и Анастасия в США, 2003

Поэтому каждый раз, когда упоминали мой университет, он сердился и повторял: «Верните мне мои деньги!»

Через пару недель после моего восемнадцатилетия Каха сообщил, кем он мне приходится. Так и сказал: «Я твой биологический отец». Новость меня ошеломила. Я не очень понимала, как реагировать. Жизнь превратилась в мексиканский сериал: вдруг узнаешь, что отец — не твой отец, а настоящий отец — совсем другой человек, которого я считала просто другом семьи. Увидев нас с Кахой, любой сразу бы заметил поразительное сходство, но мне не приходило в голову сравнивать себя с толстым лысым усатым мужчиной. Каха тогда был министром экономики Грузии. Ему не раз угрожали, поэтому он считал, что чем меньше людей знает про его единственную дочь, тем лучше.

После того как я узнала правду, наши отношения сильно изменились. Мы стали намного чаще встречаться — он брал меня в командировки, мы вместе ездили отдыхать с его друзьями, а когда были далеко друг от друга, постоянно переписывались. Наверное, он хотел наверстать упущенное время: переживал, что его не было рядом, когда я была маленькой.

Я тоже старалась узнать его получше. Выяснив, что последний раз он был в продуктовом магазине в начале двухтысячных (на дворе были уже десятые), решила приобщить его к жизни обычных людей. Когда он в очередной раз прилетел в Лондон, я предложила устроить пикник. Повела его в супермаркет, мы накупили два пакета продуктов — колбасу, паштет, сыры, мини-багеты, даже ножик, чтобы все это резать, — и пошли в сквер напротив. К моему удивлению, тот оказался закрыт на замок. Папа рассердился, что я не подготовилась заранее, а мне и в голову не пришло, что сквер в Кенсингтоне запросто может оказаться частной территорией. Далеко идти Каха не хотел — ему было тяжело ходить пешком. И я предложила ему присесть прямо на улице — на клумбе посреди маленькой круговой развязки. Почему-то его совсем не смутила эта идея. Выглядели мы комично — министр Грузии со своей дочкой на дороге в самом престижном районе Лондона постелили пакетик, режут хлеб и колбасу, а вокруг них ездят машины.

Несмотря на достаток и возможности, в некоторых вопросах он был почти аскетом. Однажды мы с ним прилетели в Турин на какой-то очередной съезд либертарианцев. Вдруг выясняется, что у него порвались единственные брюки. В тот момент я пару месяцев подрабатывала его ассистентом — бронировала билеты и отели, делала конспекты документов, сопровождала на конференции. И вот он звонит мне в номер с требованием прийти и зашить ему брюки: «Ты же мой ассистент!» Хорошо, что я люблю рукоделие. Я спросила, возвращая зашитое: «Пап, а почему ты не купишь такие же, только новые, без дырки?» Он усмехнулся и ответил: «Штаны мне нравятся, а дырка совсем не смущает — она появилась в процессе носки, а не потому, что я хипстер и купил себе рваное».

От меня он требовал такой же скромности, поэтому на жизнь давал очень мало денег. В Лондоне, например, я сначала жила в общежитии, потом снимала квартиру с другими студентами — и не в Челси, а в суровом Хакни, на окраине Лондона. Я благодарна папе за такие ограничения. Если бы не он, я бы вряд ли открыла собственный бизнес в шестнадцать лет. Девять лет назад я создала сообщество в социальной сети «ВКонтакте» про девяностые, открыла магазин с соответствующим «мерчандайзом», до сих пор продаю рекламу — на данный момент в группе больше шестисот семидесяти тысяч пользователей.

Единственная статья расходов, которую папа безоговорочно оплачивал, — это мое образование. Он очень обрадовался, узнав, что я собралась поступать на курс диджитал-маркетинга в New York University — моим дипломом филолога он был вечно недоволен.

Каха был перфекционистом — поэтому все, что я делала, подвергалось жесткой критике. Хотя его комментарии были очень колкими, он произносил их с таким юмором, что обижаться было невозможно. Постоянно напоминал, что я должна похудеть, а то у меня уже «попа чемоданом». Думаю, просто переживал, что я могу разрастись до его размера, и не нашел слов помягче выразить опасения. В последнее наше с ним лето я и правда очень похудела, увлекшись бикрам-йогой. Мог бы сказать, что я отлично выгляжу, но нет. «Молодец» — вот и все, что он сказал, увидев меня. Я съязвила: «Да, пап, теперь все будут думать, что я твоя девушка». Он так оценивающе на меня посмотрел и ухмыльнулся: «Настя, раньше все тоже думали, что ты моя девушка. Просто считали, что у меня вкус плохой». Потом, если был со мной в чем-то не согласен, все время шутил, что я «все мозги себе бикрамом расплавила». Комплиментов от него было не дождаться. Он был, наверное, одним из немногих мужчин, кому нравились короткие женские стрижки, поэтому, когда я отрезала свои длинные, до талии, волосы и сделала каре, он сказал: «Ну наконец-то, хоть на человека стала похожа».

Каха хоть и был суровым, но легко соглашался на мои сумасшедшие предложения. В его последний отпуск — это был август 2014 года — мы вдвоем путешествовали по Франции на машине. Когда в Бордо проезжали мимо огромного поля желтых подсолнухов, я предложила съехать на проселочную дорогу и сфотографировать наши с ним любимые цветы. «Пап, ну раз мы в поле, давай ты сядешь за руль — хоть машину научишься водить, а то все с водителем ездишь». Он сначала отпирался — наверное, боялся, что не получится. А потом доверился. Вождение давалось ему плохо, ведь он никогда раньше не совершал столько действий одновременно. И на педаль надо жать, и руль крутить, а еще и по сторонам смотреть. Проехав метров пятьсот, Каха остановился и сказал, что дальше должна вести я. Тут уже я решила быть строгой: «Папа, на полпути бросать нехорошо. Пусть медленно, но ты должен выехать на проезжую часть и доехать до отеля». Слава богу, это было во французской деревне, где всего две полосы, да и те разделены посередине травой. До сих пор удивляюсь, что мы никуда не врезались и не разбили машину. Когда припарковались, он был так счастлив, радовался как ребенок: «Ты видела? Я доехал! Ну, Настя! Заставила старика понервничать!» Я думала, что еще пара таких занятий, и это он будет меня везде возить на машине, но это случилось в первый и последний раз...

Каха и Анастасия Бендукидзе в Лондоне, 2001

Конечно, наши отношения сложно было назвать идеальными. Характер у папы был тяжелый, да и мне с его генами передались не только внешность, но и темперамент. Спорили мы очень много, а в качестве примирения часто могли пойти «за сладеньким», чтобы успокоиться. Не удивительно, что мы с ним оба были такие пухлые. Он вообще любил поесть и меня к этому приобщал. Помню, как я первый раз попробовала суши в знаменитом «Сумосане» при «Рэдиссон Славянской». Мне дико не понравилось, но папа сказал: «Ничего, в следующий раз будет лучше». Он всегда уговаривал меня на гастрономические эксперименты: были и роллы с фуа-гра, и жареные тараканы, не говоря уже об акулах, лягушачьих лапках и голубях, которые теперь воспринимаются мной как обыденность. Я почти всегда соглашалась пробовать даже самую странную еду, и только однажды не решилась. Друзья пригласили меня на Корсику, и папа сказал, что мне обязательно надо попробовать касу марцу — сыр с живыми, шевелящимися личинками. Я не смогла. Лучше еще одну порцию жареных тараканов, честное слово.

Помню, как мы впервые серьезно поссорились. Тинейджером я имела глупость сказать, что коммунизм — это, конечно, утопия, но, может, и не самый плохой вариант. Для него, человека, ненавидевшего все советское, услышать подобное от собственной дочери... Мы тогда разругались в пух и прах, я убежала из ресторана в слезах и потом еще долго с ним не разговаривала. И как я удивилась, когда прочла недавно в книге «Диалоги с Кахой Бендукидзе», изданной уже после его смерти, что на четвертом курсе Тбилисского государственного университета папа собирался вступать в партию и даже вел кружок марксизма-ленинизма. Это потом он возненавидел коммунизм — когда в середине восьмидесятых его не пустили по обмену в Венгрию из-за того, что в рекомендации научного совета было употреблено слово «темпераментный». Я бы ему сейчас такое за коммунизм устроила — никаким «сладеньким» бы не отделался!

Каха был безумным трудоголиком — никогда не переставал работать, даже в выходные. Один раз я спросила: «Пап, у тебя уже достаточно денег, чтобы немного расслабиться. Постоянные перелеты, тем более через Атлантику, очень вредны для здоровья, почему ты не сбавишь обороты?» Он ответил: «Понимаешь, это как наркотик. Ты чем-то серьезным занимаешься и уже не можешь без этого жить». Когда он с головой ушел в образование и основал сначала Свободный университет в Тбилиси, а потом купил Аграрный университет, он, по-моему, вообще перестал спать. Отец очень трепетно относился к студентам. При всей своей загруженности находил время, чтобы подумать о судьбе чуть ли не каждого. Люди в Грузии до сих пор подходят ко мне на улице и говорят спасибо — для них он сделал очень многое.

За день до папиной смерти я была в Нью-Йорке. Мне вдруг срочно понадобилось пойти на другой конец города, чтобы купить себе самые обычные сапоги. Магазин закрывался через пятнадцать минут. Кроме меня там была еще одна покупательница, мы с ней разговорились. Вместе вышли из магазина. И вдруг эта незнакомка заговорила про мою «ауру и позитивную энергетику». Я опешила и сразу стала проверять свои карманы — вдруг она мне зубы заговаривает. А она произнесла совсем уж невероятную вещь: «Настя, я знаю, ты любишь помогать людям. В будущем они будут тебя предавать и обманывать, но, пожалуйста, не теряй веру в людей». Ни от кого и никогда я не слышала ничего подобного. Женщина обняла меня и, перед тем как уйти, сказала: «Ты очень добрый человек. Пожалуйста, оставайся такой же». Я снова проверила карманы — все было на месте. Только потом, когда узнала, во сколько умер папа, поняла, что это случилось в то же самое время, когда у нас состоялся тот самый разговор около магазина. Честно скажу — я не сторонница мистических теорий, но похоже на то, что папа пытался мне что-то передать в минуты своего ухода.

Иногда кажется, что со дня его смерти прошла уже целая вечность. Суды в трех странах, где я доказывала, что действительно папина дочь, весь этот ужас, с которым мне пришлось бороться. Полтора года кажутся дурным сном. Хочется позвонить папе и спросить, как жить дальше. Сначала он бы задал кучу вопросов, потом начал бы ругать и кричать. Он почти никогда не давал сразу прямого ответа — для него было важно, чтобы из проблемы извлекли какой-то жизненный урок. «Дай человеку рыбу, и он будет сыт один день. Научи его ловить рыбу, и он будет сыт всегда», — была у него такая поговорка. Решение почти всегда оказывалось на поверхности, но так легко и просто найти ответ получалось только у него. На мой звонок, конечно, уже никто не ответит — все проблемы приходится решать самой. Это, наверное, и есть его самый большой урок для меня — я научилась сама справляться с трудностями.

Где-то за полгода до его смерти, когда в Грузии начались политические репрессии, папу вызвали на допрос к прокурору, после которого он сказал мне: «Настя, покажи им за меня!» Тогда я не понимала, что он имел в виду. А теперь все ясно. Полтора года без него научили меня быть сильной и храброй. Научили бороться до конца и не сдаваться. Научили быть такой же, как папа.

Каха всегда говорил, что я должна перестать думать, что он моя страховочная сеть, которая в любой момент меня поймает, если буду падать. Он хотел, чтобы я полагалась на себя и жила так, будто его нет. Теперь это моя реальность: каждый день приходится бороться с собой и другими, чтобы было лучше, бороться за светлое будущее и свободу. Я представляю, как он довольно ухмыляется, поглаживая усы: «Угнетают — борись, что‑то не нравится — борись. В борьбе обретешь ты свое право быть счастливым».

И у меня, и у его друзей нет ощущения, что Кахи больше нет. Как будто он опять уехал спасать очередную страну: Украину, Албанию или Гватемалу. Иногда я скучаю больше обычного, но стараюсь собраться с духом: когда мы плачем по кому-то, то жалеем себя. Жалеем, что больше не проведем с этим человеком время, не увидим, как он смеется, не сможем его обнять. Грустить, что папы больше нет, — пустая трата времени. А он не любил тратить время зря.

Папа научил меня жить по своему моральному компасу. Быть совестливой, не стыдиться своих поступков. Делать то, что любишь, и гордиться этим. Бороться против несправедливости. Иметь свое собственное мнение и не быть идиотом. Быть свободной от стереотипов и открытой к переменам. Самое важное сейчас — не грустить, а продолжать его дело, чтобы он смотрел сверху и гордился мной.

Фото: Ика Харгелиа