.jpeg)
Второго мая 2015 года не стало Майи Плисецкой. С того момента, как пришла несуразная весть о ее кончине, нет минуты, чтобы ее не было рядом в самых извилистых уголках моей памяти. Ей были к лицу любые одежды, от хитона Айседоры до конструктивистских платьев Кардена, от пачки до шлейфа, ей шло все, кроме савана. Плисецкая — во всплывающих, ничего не значащих обрывках фраз, в словах, замечаниях, которые теперь вдруг преображаются в нечто важное, приобретают иное измерение... Стараюсь уцепиться за них, как падающий в пропасть за отвесную скалу, превращающуюся под пальцами в мягкий известняк. Не то. О ней уже столько написано, столько сказано ею самой... Плисецкую при жизни растащили на цитаты (чего стоит одно лишь «сижу не жрамши» в ответ на вопрос о диете). Сама она слов не любила, даже стеснялась, потому что жестом можно выразить гораздо больше, чем словами. При этом каждое слово было в точку, по существу, не общим местом! А еще она умела слушать так, словно ничего и никого важнее вас для нее в эту минуту не существовало.
Принято считать, что доживший почти до девяноста лет человек, да еще в здравом уме и ни на что не жалующийся, — долгожитель, и его уход в мир иной — естественный поступок праведника. Но к ней неприменимы обычные «принято считать».
Пишу о вас в самолете, дорогая, любимая моя Майя Михайловна! А где еще можно сосредоточиться и постараться установить с вами субтильную невидимую связь, как не в окружении бесконечно живых и бесконечно недосягаемых облаков? В вас было столько женского, сексуального хулиганства и ни грамма наносного пафоса матроны! Уйдя, вы будто встали в одну из своих знаменитых поз из «Кармен» — когда вы стреляете в зрителя ногой, кончиком пуанта, а потом наблюдаете за произведенным эффектом не отводя глаз, бездонных, безмолвных, широко закрытых глаз. Вы нас видите насквозь. Мы — только думаем, что видим. Уйдя, вы словно сделали свой знаменитый взмах руками на бис — и хватит с нас. Поменяв материальную оболочку, вы не дали ни малейшего шанса ассоциировать вас с принадлежностями для похоронного ритуала. Ни венков, ни надгробий, ни речей, ни орденов на подушечках, ни даже музыки. Зачем? Вы и есть сама музыка и будете вечно звучать в каждой ноте того единственного, любимого, кто теперь уже никогда не будет ходить утром на цыпочках по мюнхенской квартире, боясь вас разбудить, не рассмеется своей веснушчатой улыбкой в ответ на вашу шутку. А музыка, гениальная музыка, переживает все: детей, славу, даже любовь, которой она рождена. Любовь развеивается пеплом, становится огнем, улетает в облака, принимающие формы и изгибы лебединых шей, а музыка продолжает жить.
Как-то мы с Майей Михайловной гуляли у пруда, в котором плавал лебедь, и она очень серьезно сказала: «Снимите программу о лебедях. Ничего, что не музыкальную. Я много смогу рассказать, я ведь очень вдумчиво изучала характер и повадки этих птиц. О, вы не знаете, какой у них характер!»
Что в ней было особенного? Постоянство. Это нечто более земное и надежное, чем верность. Духи: только Bandit, однажды подаренные Лилей Юрьевной Брик (их сняли с производства, потом стали продавать в Латинской Америке, потом они снова появились под маркой нишевого парфюма). Майя — это Bandit, и все. Она их носила всегда. Одежда? Зачем что-то примерять, когда есть Пьер Карден? В 1995 году в Париже помню звонок: «Поедем со мной на ужин к Пьеру, я ведь не говорю по-французски, понимаю только Мaya, je t'aime». Моя помощь переводчика не понадобилась — кроме Maya, je t'aime раз пятьдесят Карден произнес за вечер только Bon appetit и Аu revoir.
Из магазинов ей были интересны разве что маленькие бутики косметики. Как-то раз мы накупили много соблазнительных баночек с кремами, сыворотками, лосьонами. Пока я старательно надписывала на коробочках, что после чего наносить, и переводила, как все это нас омолодит, повернув время назад, она мечтательно за бокалом красного вина сказала: «Сатенька! Конечно же, никакие кремы не убирают морщин, но лицо женщины как сад: бывает старый и запущенный, а бывает старый, но очень ухоженный».
Было в ней, несмотря на то, что принято теперь называть «звездным статусом», вечное ученичество. Помню, после репетиции с Бежаром балета «Куразука» она, усталая и отчаявшаяся, прилегла прямо в сапожках поверх покрывала кровати у меня в парижской квартире и стала, как девочка, говорить, что ей неудобен один из элементов, поставленных сегодня мэтром. «Майечка Михална, ну давайте завтра скажем, что вам так не нравится, пусть поставит этот момент иначе». — «Вы что?! Это же Бежар! Как я могу ему сказать что-то поперек?»
В ней при всей величественности было столько нерастраченной девичьей нежности, о которой, мне кажется, мало кто догадывался! Она могла играть роковую красавицу, искусительницу, но с годами становилась все лучезарнее — как солнце, катясь по небосводу, становится все теплее и мягче. В те дни весь Париж ломился на бежаровскую постановку с Плисецкой и Патриком Дюпоном. Интерес публики подогревался только что вышедшими мемуарами: «Я, Майя Плисецкая». Она нервничала и волновалась, пока из Мюнхена не прилетел ее любимый Роба – Родион Щедрин. С лихим вызовом за час до премьеры она сказала мне: «Я же прекрасно понимаю – все идут сегодня посмотреть, на что я в свои почти семьдесят лет способна». Она была способна на главное – магнетизировать тысячи одним лишь своим присутствием на сцене. Помню ее теорию о том, что, если привести папуаса в музей, он безошибочно остановится перед главным шедевром. Она была шедевром. В «Куразуке», как и везде. В ее грим-уборной сижу рядом и не могу отвернуться от нее, переодевающейся, — ослепительно прекрасное гибкое тело, легкие, не искореженные мозолями ступни (неужели не кокетство, а правда это ее «Всегда была лентяйкой, ноги и тело на классах и репетициях не вымучивала. Поэтому, может, я так долго танцевала?»).
Майя Михайловна! Родная! Любимая! Моя драгоценная путеводная звезда! Вы были светом, маячком! Вспоминать вас не получается — вспоминают усопших. Вспоминают о том, кого в принципе можно забыть. Тем, кто знал вас лично, как я, вы оставили драгоценный секрет вечной красоты и гармонии, хотя эта гармония часто строилась на парадоксах и диссонансах. Мы постепенно начнем это понимать, а пока во мне только отчаянное «как же так?!». Вы ведь всегда умели ходить со временем по разным, непересекающимся улицам! И одна только мысль о том, что я больше никогда не услышу вашего неповторимого, с легкой хрипотцой голоса в телефонной трубке: «Сатенька, дорогая!» — накрывает меня сиротством посередине зябкой майской ночи, ночи месяца, носящего ваше имя.
Фото: Сергей Берменьев, ТАСС